Роберт Стивенсон - Провидение и гитара

Потребовалось более десяти минут блуждания по переулкам и тропинкам меж садов, чтобы найти дом мэра. Когда, наконец, он до него дошел, пробило половину первого.

Перед Леоном был обширный сад, огороженный белой каменной стеной, над которой свешивалась темная листва больших ореховых деревьев. В стене была дверь, а на ней почтовый ящик и шнурок колокольчика – вот все, что можно было усмотреть в жилище мэра.

Леон взял шнурок в обе руки и начал со всех сил дергать его взад и вперед. Сам колокольчик висел сразу за дверью и, мгновенно отражая колебательные движения Леона, наполнял окрестность тревожным звоном.

Однако из жилища мэра никто не отзывался, лишь из окна на противоположной стороне улицы донесся голос, спросивший, в чем причина необычного трезвона.

– Я желаю видеть мэра! – объявил Леон.

– Он давно уже в постели, – ответил голос.

– Он должен подняться! – крикнул Леон и снова взялся за шнурок.

– Он вас не услышит, – спокойно ответил голос. – Сад очень велик, дом в самом дальнем конце, а мэр и его консьержка – оба почти глухие.

– А-а! – произнес Леон после маленькой паузы. – Так мэр глух? Ага! Тогда все объясняется. – Тут он вспомнил с благодарным чувством добрую роль мэра в его столкновении с полицией. – Итак, сад велик и дом головы в самом далеком конце?

– Вы можете звонить хоть всю ночь, – прибавил спокойный голос, – и ничего из этого не выйдет, разве только не дадите спать мне.

– Благодарю вас, сосед, – ответил Леон. – Вы должны спать и вы будете спать.

И он поспешил самым быстрым шагом обратно, к квартире комиссара. Там он увидел Эльвиру, ходившую взад и вперед по тротуару.

– Он еще не вернулся? – спросил Леон.

– Нет.

– Так! А я уверен, – воскликнул Леон, – что он дома! Где моя гитара? Я поведу на него форменную атаку, Эльвира. Я огорчен, я негодую, я рассвирепел, но благодарен Создателю, что он наделил меня капелькой фантазии и находчивости. Сейчас мы угостим неправедного судью серенадой! Сейчас, сейчас угостим!

Тем временем он быстро настроил гитару, взял несколько аккордов и стал в несомненно испанскую позу.

– Ну, пробуй свой голос, Эльвира! Готова? За мной! Гитара зазвенела, и в ночной тиши раздался дуэт на слова старого Беранже:

Commissaire! Commissaire!

Colin dat sa menagere! [4]

Даже камни Кастель-ле-Гаши дрогнули от такой дерзкой новизны. От века ночь почтенного городка была освящена для сна горожан в ночных колпаках. Что же теперь? То и дело в окнах начали чиркать спичками и зажигать свечи; высунулись физиономии, опухшие от сна, и с изумлением увидели перед жилищем комиссара две человеческие фигуры с откинутыми назад головами, точно вопрошавшие звездное небо своими взглядами. Гитара ныла, пела и шумела, точно пол-оркестра, и два молодецких голоса во всю мощь легких всуе призывали имя комиссара. И отовсюду вторило им эхо. Все это более походило на дивертисмент какого-нибудь мольеровского фарса, чем на эпизод действительной жизни города Кастель-ле-Гаши.

Комиссар если не первый, то и не из последних почувствовал влияние музыки. Он шумно подскочил к окну вне себя от бешенства и, высунувшись вперед, стал отчаянно жестикулировать руками и кричать как сумасшедший. Кисточка его белого ночного колпака непрерывно болталась вперед-назад и вправо-влево, рот раскрывался до рекордных размеров, голос рычал и хрипел. Ясно было, что, продолжись еще серенада, его хватила бы кондрашка.

Я стесняюсь передавать содержание выкриков комиссара. Он коснулся множества вопросов, слишком серьезных и острых для такого мирного повествователя, как я. Хотя комиссар издавна был всем известен как скорый и громкий на язык, но в описываемый ночной час он так превзошел себя, что одна старая девственница, которая также поднялась с постели и подбежала к окну, тотчас была вынуждена поспешно его захлопнуть из-за крылатых выражений начальника городской полиции.

Услышав голос комиссара, Леон прекратил серенаду и попытался ему объяснить, в чем дело, но в ответ слышались только угрозы ареста.

– Вот погоди! Дай только спуститься вниз! – кричал комиссар.

– А ну, ну! – отвечал Леон. – Спускайтесь!

– Вот только не хочу!

– Не смеете!

Комиссар захлопнул окно.

– Все пропало! – воскликнул Леон. – Серенада, кажется, и горожанам не понравилась. У этого мужичья нет ни капли юмора.

– Уйдем скорее отсюда! – промолвила, содрогаясь, Эльвира. – Я их всех разглядела, кто у окон стоял. Такие грубые, злые лица… – И, давая выход своим чувствам, она крикнула несколько раз на зрителей, стоявших еще со свечами в окнах. – Скоты! Скоты! Скоты!

– Ну, теперь давай удирать! Заварили мы кашу! – воскликнул Леон. – И, схватив гитару в одну руку и узел с вещами в другую, он показал Эльвире пример поспешного отступления.

К западу от Кастель-ле-Гаши ряды огромных старых лип образовали несколько темных аллей, чернота которых резко оттенялась звездным светом ночи. Там и сям между стволами лип находились каменные скамейки. Царила полная тишина. Воздух был совершенно неподвижен; над аллеями нависла тяжелая атмосфера цветущей липы; листья точно одеревенели вместе со своими ветками. Именно сюда, в одну из этих аллей, пришла чета Бертелини после безуспешных попыток достучаться в две гостиницы, попавшиеся им по пути. Несмотря на деликатные отказы Эльвиры, Леон настоял, чтобы она надела его куртку, и оба они молча сели на первую же скамейку. Леон скрутил папиросу и выкурил ее до самого конца, вглядываясь в верхушки деревьев и сквозь них в яркие созвездия, названия которых безуспешно старался припомнить.

Вдруг тишину нарушили церковные часы. Они медленно и размеренно пробили четыре четверти, затем раздался один лишь полный и сильный удар, который долго дрожал в воздухе, пока совсем не замер. Снова воцарилась тишина.

– Час ночи, – промолвил Леон. – Еще целых четыре часа до зари. Но тепло… Звезды сияют. Табаку и спичек хватит. Знаешь, Эльвира, говорю серьезно: это приключение, в конце концов, не лишено прелести. Я чувствую в сердце жизнь. Я возрождаюсь. Кругом чарующая природа. Вспомни, дорогая, романы Купера…

– Леон! – ответила Эльвира почти с яростью. – Как можешь ты нести такую чепуху?! Провести целую ночь вне дома! Да это кошмар, я умру!

– Милая, постарайся примириться с положением, – нежно произнес Леон. – Право, здесь довольно привлекательно. Ну, хочешь, мы пройдем какую-нибудь сцену? Разве повторить Альцеста и Селимену? Нет? Не хочешь? Ну, тогда из «Двух сироток». Начнем, это отвлечет тебя от печальных мыслей. Я для тебя так сыграю, как никогда еще не играл! Я чувствую вдохновение до мозга костей!

– Да придержи свой язык! – крикнула Эльвира. – Или я с ума сойду! Неужто ничто тебя не образумит, даже ужас нашего положения?