Артур Дойл - Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

Англичане боятся обнажать душу даже ради того, чтобы написать хорошую автобиографию. Нас возмущает обвинение в национальном лицемерии, но среди всех остальных народов мы наименее откровенны в отношении своих чувств… Некоторых из них в особенности. Например, чувств, имеющих отношение к делам сердечным, которые столь важны для понимания личности любого мужчины и оказывают огромное влияние на его жизнь. Какое место должны они занимать в автобиографии? Возможно, в случае Гиббона их отсутствие мало что значит, поскольку, за исключением его страсти к будущей мадам Неккер (протекавшей под надзором его отца), сердце историка никогда не доставляло ему хлопот. Дело в том, что, когда британский писатель рассказывает о себе, он хочет выглядеть достойно, но, чем достойнее выглядит человек, тем менее он интересен. Руссо мог выставлять себя сентиментальным дегенератом. Челлини мог считать себя влюбчивым негодяем. Если они не выглядят достойно, то можно сказать, что это делает их живее и интереснее.

В Пипсе самое интересное то, что он выставляет свою персону крайне незначительной, в то время как в действительности он, скорее всего, был человеком сильного характера и к тому же многого добился в жизни. Разве могло бы ему прийти в голову, что все эти записанные мысли и замечания, перечисления блюд, съеденных за обедом, и бытовые мелочи будут интересны именно своей «мелкостью»? Благодаря этому читатель представляет какого-то странного персонажа пьесы, суетливого, замкнутого на себе, оживленного с женщинами и спокойного с мужчинами, фата и хвастуна, не разбирающегося в политике и религии, болтливого мелочного сплетника. И все же, если в быту Пипс и был самым обычным «земным» человеком, то, рассматривая всю его жизнь в целом, понимаешь, что он не так уж прост. Этот чиновник морского ведомства был прилежным работником, неплохим оратором, прекрасным писателем, талантливым музыкантом и крупным библиофилом, собравшим три тысячи томов (по тем временам это большая частная библиотека). Он был достаточно патриотичен, чтобы передать все свое собрание университету. Пипсу можно многое простить, если вспомнить, что он единственный из всего морского ведомства работник, который не покинул своей пост во время Великой лондонской чумы {180}. Он мог быть трусом (чего греха таить, он им и был), но обладал таким чувством долга, которое неизменно превозмогало трусость.

Однако самое загадочное в Пипсе – это то, зачем вообще ему понадобилось взваливать на свои плечи этот огромный труд. Что побудило его записывать шифрованными символами не только все подробности своей повседневной жизни, но даже самые большие свои грехи, такие, которые любой другой человек попытался бы поскорее забыть? Дневник велся почти десять лет и был прекращен, потому что кропотливая работа над ним стала слишком большим напряжением для глаз и грозила испортить зрение. Я думаю, что под конец он уже мог легко писать своим шифром и читать его так же свободно, как обычный текст. Но, даже если это так, составление этих огромных рукописных томов было титаническим трудом. Может быть, это была попытка оставить о себе память, которая выделила бы его из прочих бесчисленных сынов человеческих? В таком случае он должен был бы оставить кому-нибудь указания относительно того, как поступать с ними, как он это сделал в случае со своей библиотекой, которую завещал передать в Кембридж. Он мог бы указать точную дату, когда после его смерти дневник можно прочитать. Тем не менее ничего подобного сделано не было, и если бы не упорство и талант одного текстолога, эти шесть томов до сих пор пылились бы нерасшифрованными где-то на верхней полке его библиотеки. Следовательно, работа эта не предназначалась для общественности. Какова же была его цель? Я вижу только один ответ: эти записи были для него своего рода справочником, к которому он мог обращаться, если требовалось что-то вспомнить. В его характере прослеживается определенная склонность к методичности и порядку: он любил по многу раз пересчитывать деньги, составлять каталоги своих книг или опись имущества. Можно допустить, что и систематическая запись поступков, и даже проступков, носила тот же характер, выросла из нездоровой страсти к аккуратности. Объяснение не самое лучшее, но найти другое трудно.

Читателя «Дневника» Пипса может удивить, какой музыкальной нацией были в те времена англичане. Создается такое впечатление, будто буквально каждый умел играть на каком-то инструменте, а многие и на нескольких. В дни правления Карла II было не так уж много такого, чему мы могли бы завидовать, но в этом они, похоже, нас превзошли. И речь идет о действительно хорошей музыке, музыке величественной и нежной, с достойными словами. Этот культ был последним отголоском того периода истории, после средневековья и до Реформации {181}, когда, как я где-то читал, английские церковные хоры считались лучшими в Европе. Довольно странно для государства, которое в течение последних ста лет не породило ни одного великого мастера.

Какие могли произойти национальные изменения, которые привели к тому, что музыка в стране пришла в упадок? Может быть, жизнь стала настолько серьезной, что песне просто не осталось места? На юге бедняки поют, просто чтобы согреться душой. В Англии же, увы, если бедный человек поет, это означает только то, что он пьян. И все же утешением служит то, что семена былых достоинств все еще лежат в земле, и, если их возделывать, со временем они дадут ростки. Если в старые дни католицизма лучшими были наши церковные хоры, то мне кажется, что сейчас наши оркестры можно назвать лучшими в Европе. По крайней мере, так писали немецкие газеты по случаю недавних гастролей одного из хоров с севера Англии. Но, к сожалению, читая Пипса, нельзя не задуматься о том, что, по сравнению с его днями, сейчас музыка в Англии переживает не лучшие времена.

Между Сэмюэлом Пипсом и Джорджем Борроу {182}, между этими двумя полюсами человеческого характера, разница огромна… И все же на полке с моими любимыми авторами они стоят рядом. Я всегда считал, что в Корнуолле есть что-то удивительное. Этот длинный полуостров, далеко врезающийся в океан, притягивает к себе самые странные предметы и держит их там в оторванности от мира, пока они не вплетаются в ткань корнийского народа. Что это за удивительный народ тихо живет на той суровой земле, время от времени рождая великих людей, столь не похожих на англичан внешностью и поведением! Это не кельты и не потомки древних иберов {183}. Их корни лежат дальше и глубже. Разве не похожи они на семитов, финикийцев {184}, кочевников Тира {185}с гордыми южными лицами и восточным воображением, которые в незапамятные времена покинули голубое Средиземноморье и поселились на гранитных берегах Северного моря?