Пол Корнелл - Легкая смерть

Кливден – один из потрясающих домов Величайшей Британии. Он стоит на берегу Темзы в Букингемшире, у окончания величественной аллеи, из тех, что еще сохранились в таких местах и по которым неслись кареты тогда, когда еще ездили по земле. В огромном парке росло дерево Карла Великого, доставленное из колоний в Колумбии и сформированное в виде гостевого домика. Обсаженные тисами дорожки вели к эллингу, на аппарели которого стояли метки с датами, обозначавшие подъем воды в дни больших наводнений. Аппарель пришлось удлинить вдвое, чтобы она доходила до нынешней кромки воды. Находясь в доме, на 180 градусов вокруг можно было любоваться цветниками и панорамой мест, ранее бывших заливными лугами, но теперь ставшими безупречными пашнями. Другая половина окружающего мира показалась бы простому наблюдателю охотничьими угодьями. Плавно подымающийся пустой холм, чтобы можно было следить за добычей до самого горизонта, деревья по обе стороны холма, среди которых дичь может укрыться. Укрытия для загонщиков. Балкон с видом на парк, с которого можно бросать благосклонные взгляды и считать добычу. В подобающее время года вы услышали бы здесь говор ружей, лай гончих и науськивание псарей, которым не мешали ни ограда, ни кюветы. Желобы были лишь у переднего двора, чтобы было куда смыть кровь.

Гамильтон часто работал в штатском, так что хорошо знал подобные поместья. Места, где особы королевских кровей рисковали выходить в свет за пределами своих дворцов, и в этом случае за ними всегда требовался особый присмотр. Места, где люди, почти полностью потерявшие душу в ходе Большой Игры и сменившие сторону, искали свои возможности. Именно в таких домах эти безнадежно испорченные люди могли снять ношу со своих душ, а их слова могли восстановить равновесие, нарушенное их же действиями. В таких домах офицеры, подобные Гамильтону, давали показания после чьей-либо смерти или увечья. И, в конечном счете, всегда это были места, из которых такие, как он, уже никогда не возвращались. Будто каталог мест в Лондоне и за границей, в которых проводили полжизни сотрудники в штатском, поля, на которых делались пометки, становившиеся приговорами. Такие здания были физическим проявлением незыблемого порядка вещей, чьи карты были будто дворянские гербы, начертанные на землях Англии. Их слова можно было прочесть даже тогда, когда ты лежал лицом в грязи. Особенно тогда. Именно в тех обстоятельствах, в которых сейчас оказался Гамильтон. Мысль об этом его успокаивала. Но пока что он еще не мог заставить себя приготовиться к смерти.

Он увидел приглашение на столе, выйдя завтракать. Название усадьбы, дата. Сегодня же. Написано новым стилем, что означало, что послание писали не рукой, будто оно появилось на карточке по чьему-то слову или по воле Божьей. Никаких выводов не сделаешь. Кроме четкой уверенности в том, что, несмотря ни на что, властвующие над ним все еще не сомневались в том, кто они и что им следует делать.

Он принял приглашение безо всяких предчувствий, какие бывали у него раньше, ощущая лишь глухую обреченность. Это был ответ на вопрос, который он не мог сформулировать. Поднялась злоба, бессмысленная и бесполезная, такая, какой он до сих пор никогда не ощущал. Гамильтон понимал, что обязан принять приглашение, но все сильнее проникался уверенностью, что ему не хотелось его получать. Факт того, что он обязан сделать это, казался ему неуместным, будто ноша, которую взвалили на него те, кто поставил иные, чем он, цели. Есть лишь один вариант, решил он, глядя на карточку в онемевших пальцах, – попросить, чтобы его отправили решать какое-нибудь безнадежное дело. Но, возможно, в настоящее время такие дела лишь в блокаде, и если они не хотели привлечь его раньше, то тем более не захотят отправить туда. Тем не менее, он уцепился за эту мысль, одеваясь и собирая вещи для загородной поездки. Даже такая надежда показалась ему трусостью и предательством. Приговоренному не пристало просить о чем-то палача. А его мысли – прямой путь к этому.

Но надежда не оставляла его. Овладевала им. Он готовился, снедаемый собственным чувством равновесия. Глупо, сказал он себе, предполагать, что он отправляется в Кливден, чтобы ему воздали должное. Или хотя бы поблагодарили за все эти годы и тепло попрощались. Он постарался освободиться от надежды на это.

Он глядел из окна экипажа, пикирующего вниз, к аллее, ведущей в Кливден. На земле никого не было, даже ни одного работника в поле. Необычно. Обычно их там бывало много, и они махали рукой пролетающим экипажам, сидя за штурвалами огромных комбайнов и молотилок или на спинах реактивных коней. Гамильтон понятия не имел, сколько слуг требуется, чтобы содержать такое поместье, как Кливден, но их количество должно было исчисляться сотнями. Традиционно их всегда было больше, чем нужно, поскольку «работа найдется каждому, но большая ее часть делается на всякий случай», как сказал один шутник. В тех двух случаях, когда он стал свидетелем гибели офицеров в таких местах, это произошло (в первый раз как несчастный случай, во второй – как самоубийство, которое он будет помнить до гробовой доски) за пределами домов, там, где никто не мог помочь. И не надо убирать их всех. Нет, сказал он себе, ведь наверняка это просто более масштабный вариант того, чему он стал свидетелем в Кебл. Еще никаких улик, а он уже сам себе нарисовал картину ужасов.

Экипаж остановился у окончания подъездной дороги, и Гамильтон вышел на гравий. Свело ногу, и он едва не упал. Стареем. Интересно, видели ли они это? Плевать, забудь. И эту мысль он тоже прогнал. Ему не плевать. Он обязан. Было что-то неестественное в том, что он взял экипаж, понял он, если в нынешние времена он мог просто открыть тоннель и мгновенно попасть сюда из квартиры в Лондоне. И саквояж взял, будто не желая, если понадобится переодеться к ужину, вернуться домой за одеждой точно таким же способом. Всеми этими действиями он будто что-то хотел доказать. С упорством, достойным лучшего применения. Будто намеревался окончить свою службу так, как было в Кебл той ночью. Понимание этого разозлило его еще больше. Только дураки и преступники не осознают того, что они делают. Похоже, у него более нет сил избежать этой участи. Прибыть сюда, как тот, кто склонил голову пред властью тех голосов, нескольких внутри одного, пред болью, желанием или эгоизмом, позволить тем, кто угрожает равновесию, разрастись и понять это лишь здесь, на пороге… будто предложить властвующим в этом доме уничтожить его. И они будут правы, сделав это.

После этой мысли он позволил себе улыбнуться с облегчением. Они будут правы, сделав это. Если он сможет это принять, все будет в порядке. Он взял саквояж. Не станет вставать на дыбы и прыгать, чтобы вернуть его, как перепуганный недоучка. Если внезапно скажет или сделает что-то не по своей воле, но это будет исходить из другой его половины, которая должна была бы быть под его контролем, равновесие еще можно будет восстановить. Ценой его жизни. И незачем об этом тревожиться.