Кэтрин Мэнсфилд - Маринованный огурец

— Да, — песня начала играть в ее голове, пока она говорила.

— Ты еще играешь?

— Нет, у меня нет пианино.

Он очень удивился этому. — Но что стало с твоим красивым пианино?

Она состроила гримасу. — Продано. Уже давно.

— Но тебе же так нравилась музыка, — он недоумевал.

— У меня сейчас нет времени на это, — сказала она.

Он оставил расспросы. — Эта жизнь на реке, — он продолжил рассказ, — это что‑то особенное. После дня или двух такой жизни невозможно представить, что можно жить иначе. И не обязательно знать язык — жизнь в лодке создает близкую связь между тобой и людьми, которые более чем необходимы. Ты ешь с ними, проводишь день с ними, и по вечерам это бесконечное пение.

Она вздрогнула, слыша, как пенся лодочника зазвучала громко и трагично, и видя мысленно лодку, плывующую по темнеющей реке с грустными деревьями по обеим ее сторонам…. — Да, мне бы это понравилось, — сказала она, поглаживая свою муфту.

— Тебе бы понравилось жизнь в России, — он нежно сказал. — Она такая непосредственная, такая испульсивная, свободная от каких‑либо вопросов. И крестьяне такие дружелюбные. Они так человечны…да, это правильное слово. Даже человек, который правит повозкой, — даже он принимает участие в происходящем. Я помню один вечер, было двое моих друзей и жена одного из них, мы поехали на пикник на Черное море. Мы взяли ужин и шампанское и ели и пили на траве. И когда мы ели, подошел извозчик. «Возьмите маринованный огурец», — сказал он. Он хотел поделиться с нами. Это казалось таким логичным, таким….ты понимаешь, что я имею в виду?

И ей казалось, что она сидит на траве около загадочного Черного моря, черного как бархат, накатывающегося на берег тихими, бархатными волнами. Она увидела экипаж, стоящий в стороне от дороги, и маленькую группку людей на траве, их лица и руки, белые в лунном свете. Она видела бледное платье женщины, раскинувшееся по траве, и ее лежащий в стороне сложенный зонтик, похожий на большой перламутровый крючок для вязания. Чуть вдалеке от них, с завтраком на салфетке на коленях, сидел извозчик. «Возьмите маринованный огурец», — сказал он, и хотя она точно не была уверена, что такое маринованный огурец, она увидела зеленоватый стакан с видным в нем красным перцем, похожим на клюв попугая. Она втянула в себя щеки; маринованный огурец был слишком кислый….

— Да, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, — она сказала.

Во время последовавшей паузы они глядели друг на друга. Раньше, когда они смотрели так друг на друга, они чувствовали полное понимание души друг друга, были готовы обняться и броситься в одно и то же море, готовые утонуть как несчастные любовники. Но теперь — удивительно дело — это был он, кто первый нарушил эту идиллию. Он, кто сказал:

— Ты такой замечательный слушатель. Когда ты глядишь вот так внимательно на меня, я чувствую, что я мог бы рассказать тебе то, чего не дерзнул бы поведать ни одному живому существу.

— Была ли в его голосе насмешка или это только была игра ее воображения? Она не была уверена.

— До того как встретил тебя, — он сказал, — я никому не рассказывал о себе. Как хорошо я помню один вечер, когда я принес тебе маленькую рождественскую елку и начал рассказывать о своем детстве. Как я чувствовал себя таким несчастным, что сбежал из дома и жил, не найденный, два дня под телегой в нашем дворе. И ты слушала, и твои глаза светились, и я чувствовал, что ты даже рождественскую елку заставила слушать, совсем как в сказке.

Но от того вечера в ее памяти осталась только маленькая баночка икры. Она стоила 7 шиллингов и 6 пенсов. Он не мог этого понять. Только подумайте — такая маленькая баночка — и стоит 7 шиллингов и 6 пенсов. Когда она ела, он смотрел на нее, восхищенный и пораженный.

— Нет, правда, это проедание денег. Ты не могла заплатить за такую маленькую баночку 7 шиллингов. Только подумай о прибыли, которую они получают… — и он пустился в очень сложные вычисления… Но теперь — прощай, икра. Рождественская елка на столе, и маленький мальчик спит под телегой, положив голову на дворовую собаку.

— Собаку звали Босун, — умиленно сказала она.

Но он не следил за ходом ее мыслей. — Какая собака? У тебя была собака? Я совсем не помню собаки.

— Нет, нет, я имею в виду дворовую собаку, которая была, когда ты был маленьким мальчиком. — Он рассмеялся и щелкнул замком сигаретницы.

— Была ли? Ты знаешь, я это забыл. Это кажется таким далеким. Я не могу поверить, что прошло всего 6 лет. После того как я узнал тебя сегодня, я сделал такое усилие….мне надо было сделать такое усилие, чтобы вернуться в то время. Я был тогда совсем ребенком. — Он постучал по столу. — Я всегда думал, как, должно быть, я наскучил тебе тогда. И теперь я понимаю так ясно, почему ты написала мне так, как ты это сделала — хотя в свое время это письмо чуть не убило меня. Я недавно нашел его, и я не мог прекратить смеяться, читая его. Она такое умное…такое правдивое мое описание. — Он посмотрел на нее. — Ты же не уходишь?

Она застегнула пуговицу шубы и опустила вуаль.

— Я боюсь, я должна идти, — она сказала и выдавила из себя улыбку. Теперь она точно знала, что он насмехается над ней.

— О, нет, пожалуйста, — он умолял ее. — Останься еще хоть на минуту, — и он взял одну из ее перчаток и сжал ее так, будто хотел этим удержать Веру. — Я сейчас знаком с таким малым количеством людей, с которыми я мог бы поговорить, что я превратился в своего рода варвара, — он сказал. — Я чем‑то сделал тебе больно?

— Совсем нет, — солгала она. Но пока она смотрела, как он ласково — ласково перебирает ее перчатку, ее гнев действительно прошел, и, кроме того, он сейчас так походил на того, кем был 6 лет назад….

— Чего я хотел тогда, — сказал он мягко, — это быть чем‑то вроде ковра….превратиться в магический ковер для тебя, чтобы защитить тебя от острых камней и грязи, которую ты так ненавидела. Не могло быть более хорошего — и более эгоистичного желания. Все, чего я хотел в конце концов, — это превратиться в магический ковер и унести тебя в те далекие страны, о которых мы мечтали.

По мере того как он говорил, она все наклоняла голову назад, будто пила что‑то; странный зверь в ее груди начал мурлыкать.

— Я чувствую, что мы были одиноки, как никто другой в мире, — он продолжал, — и к тому же, возможно, что ты была единственным человеком, который был действительно живым. Рожденная вне своего времени, — он прошептал, гладя перчатку, — обреченная.

О, Господи! Что она наделала?! Как она смогла отказаться от такого счастья? Это единственный мужчина за всю ее жизнь, который бы понимал ее. Еще не поздно? Может быть, уже слишком поздно? ОНА была той перчаткой, которую он держал в руке….