Гиш Чжэнь - Это я – ирландка?

Мать говорит, все нормально, от военных игр никуда не денешься, так работает их воображение. Все мальчишки через это проходят.

Так вот, ему нравилось нападать на маму, потом он однажды и Софи подговорил на нее напасть.

Увы, это так.

Ударь, ударь ее, говорит Синбад.

Софи ударяет. Невинный такой удар, как бы невзначай — раскачивает своей детской ножкой, а взрослая мамина нога как раз случайно рядом. Опять я отшлепала Софи и велела извиниться, и что же мама?

Да все нормально, говорит, мне не больно.

И Софи решила, что атаковать мам на площадке можно: одни говорят «прекрати», а другие — «ну, она ведь не нарочно», особенно если видят, что Софи хотят наказать.

И вот однажды случилось кое-что посерьезней. Все началось с того, что Софи притаилась в лисьей норе с совочком песка. Она сидит, я за ней прихожу, она в меня песком — раз! Прямо на чистое приличное платье.

Где это видано, чтобы китайский ребенок так себя вел?

Софи! — говорю. — Вылезай и извинись.

Но она не вылезает. Еще и смеется. Ха-ха-ха, говорит.

Ей-богу, ни один из миллионов китайских детей не позволит себе такого.

Софи! — говорю. А ну живо вылезай!

Но Софи знает, что ей грозит. Она знает, что будет, стоит ей вылезти. И она не вылезает. А я разве могу в шестьдесят восемь лет, в свои китайские почти семьдесят, ползать там и ловить ее? Нет конечно. И я продолжаю кричать — кричу и кричу, и что же? Ничего. В Китае мамы помогли бы мне, а американские мамаши только смотрят, качают головами и расходятся по домам. И уж конечно, китайский ребенок давно бы уступил, но не Софи.

Ненавижу тебя! — кричит она. — Ненавижу тебя, Злюка!

Меня теперь так зовут — Злюка.

Длилось это ужасно долго, целая вечность прошла. Лисья нора глубокая, ничего в ней толком не разглядишь, и где она кончается, не ясно. К тому же оттуда плохо слышно. Если Софи не кричит, невозможно даже понять, там ли она еще. Вот уже стемнело, похолодало. На площадке, кроме нас, никого.

Софи, говорю, и в кого ты такая упрямая? Я иду домой одна.

Я попыталась выудить ее палкой, пару раз ткнула ее, но она не вылезла. В конце концов я сдалась. Вышла за оградку.

Пока, говорю, я домой.

А Софи все не выходит. Время ужинать, темень. Не пойти ли за помощью, думаю. Но как ребенка одного на площадке бросишь? А вдруг мерзавец какой-нибудь? Или крысы. Вернулась посмотреть, как там Софи. У нее ведь совок — а если она ход роет, чтобы убежать?

Зову: Софи!

Тишина.

Софи!

Кто знает, жива ли она. Или уснула где-нибудь там. Может быть, она плачет, а я не слышу.

Я опять взяла палку и пошуровала в норе.

Софи! — кричу. — Шлепать не буду, обещаю. Вылезай, леденец тебе дам.

Тишина. Я забеспокоилась. Что же делать-то? Я опять с новой силой взялась за палку, тыкала ею, тыкала, и тут пришли дочь с зятем.

Что ты делаешь? Что происходит? — сказала дочь.

Брось, говорит, эту палку!

Ты с ума, говорит, сошла!

Джон протиснулся в лисью нору, чтобы выручить Софи.

Она уснула там, говорит Джон-знаток. С ней все в порядке. Яма большая.

Софи ревет в три ручья.

София, говорит дочь, обнимая ее. Как ты, ягодка моя? Ты как?

Просто испугалась, говорит Джон.

Я тоже спрашиваю, ты как? Не понимаю, что случилось, говорю.

С ней все в порядке, говорит Джон. Он не то что моя дочь — сыплет вопросами, нет, он сыпал ответами, пока мы не оказались дома, там, где свет.

Полюбуйтесь только! — завопил он. — Это что, черт возьми, такое?!

Смуглая кожа в синяках, глаз распух.

Ты с ума сошла! — закричала дочь. — Ты сошла с ума! Посмотри, что ты с ней сделала!

Я старалась изо всех сил, говорю.

Как ты могла палкой? Я же тебе сказала — словами!

С ней трудно сладить, говорю.

Ей три года! Разве можно палкой! — говорит дочь.

Таких, как она, я среди китайских детей не встречала, говорю.

Я стряхнула с себя песок. У Софи платье тоже в грязи, зато, по крайней мере, на ней.

А прежде было такое? — спросила дочь. — Она тебя била?

Она меня все время бьет, сказала Софи, поедая мороженое.

Вот она, твоя родня, говорит Джон.

Дочь говорит, никуда не денешься.

У меня дочь, славная девочка. Я заботилась о ней, когда она еще головку не держала. Заботилась, когда она со мной еще не спорила, когда она была девочкой с двумя косичками, одна всегда торчком. Заботилась, когда нам пришлось бежать из Китая, когда мы приехали в страну, где повсюду машины, только и смотри, как бы ребенок не попал под колеса. Когда муж умирал, я обещала ему сохранить семью, даром что нас только двое осталось — и семьей-то не назовешь.

А теперь дочь вместе со мной ходит ищет для меня жилье. В конце концов, приготовить-убраться я сумею — смогу жить и одна, мне только телефон нужен. Конечно она не рада. Иногда она плачет, я же еще и говорю, что все будет хорошо. Дочь говорит, у нее нет выбора, она не хочет, чтобы дошло до развода. Это ужасно — развод, говорю, и кто только эту ужасную вещь придумал. Вместо жилья с телефоном, я, представьте, поселилась у Бесс. Ну и дела. Бесс предложила пожить в ее доме, а ведь там, откуда она родом, так и вправду предлагают переехать. Жить в чужой семье — безумная затея, но ведь Бесс всегда мечтала о женском обществе, не то что моя дочь — ей общество ни к чему. Теперь, если дочь приходит, то без Софи. Бесс говорит, Натти нужно время, скоро мы опять Софи увидим. Только, кажется, у дочери сплошные презентации, никогда их столько не было — не успеет прийти, как ей уже надо уходить.

На мне семья, говорит.

Голос тяжелый, как будто намокший.

У меня дочь — ребенок, говорит, и муж в депрессии, а поддержки никакой.

Поддержки никакой — это она меня имеет в виду.

И теперь моя славная девочка так устает, что сядет — и засыпает прямо на стуле. Джон опять без работы — недолго продержался, — но они предпочли взять няньку, хоть им это и не по карману, чем просить меня. Конечно, новая нянька гораздо моложе, она проворная. Не знаю, какая теперь Софи — дикая или нет. Она звала меня Злюкой, но и целовала иногда. Я вспоминаю это каждый раз, когда по телевизору вижу ребенка. Софи, когда хотела поцеловать, хватала меня двумя руками за волосы. Зажмет в своих кулачках — и чмок в нос. Никогда больше не видела, чтобы дети так целовали.

В спутниковом телевидении уйма каналов, так много, что и не сосчитаешь — есть и китайский материковый канал, и тайваньский канал, но я все больше смотрю смешилки вместе с Бесс. И за кормушкой наблюдаю — столько разных птиц прилетает. А братья Ши постоянно тут как тут, спрашивают, когда я домой собираюсь. Но Бесс говорит им, отвяжитесь.

Она тут насовсем, говорит. Никуда она не собирается.

А сама подмигивает мне и на пульте кнопку нажимает.

Конечно, не надо бы говорить, ирландцы то, да ирландцы се, особенно теперь, когда я сама, если верить Бесс, стала почетной ирландкой. Это я ирландка? — говорю, а она смеется. Нет, кое-что я все-таки об ирландцах скажу — о некоторых, не обо всех, конечно. Скажу я вот что: слова у них — захочешь, не забудешь. Не знаю, где Бесс Ши так говорить научилась, но иногда ее слова я долго потом слышу. Насовсем. Никуда не собирается. Снова и снова я слышу Бесс — то, что она сказала.