Джеймс Болдуин - Снова как прежде

— Спасибо.

Я чувствовал, что погибаю; что ненависть, как рак, разъедает меня до кости.

Я обедал с Идой. Местом встречи был ресторан в Гринвич Виллидж, итальянский, в мрачноватом подвале, со свечами на столах.

Народу было мало, а это меня очень радовало. Когда я вошел, я увидел только две пары, обе в противоположном конце зала. На меня никто не взглянул. Я сел в угловой кабинке и заказал «старомодный» [2] Название коктейля. Ида запаздывала, и до ее прихода я успел взять еще два.

Она пришла очень элегантная, в черном платье с высоким воротом, заколотым жемчужной брошью, с волосами почти до плеч, как у пажа.

— Детка, ты необыкновенно мила.

— Спасибо. Заняло на пятнадцать минут больше обычного, но я надеялась, что время окупится.

— Окупилось. Что будешь пить?

— Ммм… Ты что пьешь?

— «Старомодный».

Она повела ноздрями и посмотрела на меня:

— Сколько?

— Три.

— Ну что ж, надо же было тебе как-то убить время.

Подошел официант. Мы решили взять один «манхэттен» [3] Название коктейля. , одну лазанью [4] Блюдо из макарон с мясом (итал.). , одно спагетти и еще один «старомодный» для меня.

— Ну как, удачный сегодня день? Нашел работу, милый?

— Нет, — ответил я, поднося огонь к ее сигарете. — «Метро» [5] Имеется в виду кинокомпания «Метро-Голдвин-Майр». обещало мне целое состояние, если я поеду в Голливуд и возьму главную роль в «Сыне Америки», но я отказался. Типаж для них, видите ли, подходящий! Да, трудно найти хорошую роль.

— Если в ближайшее время они не предложат тебе что-нибудь приличное, скажи им, что вернешься к Селзнику. Уж он раздобудет тебе острую роль. Подумать только, тебе — «Сына Америки»! Я против.

— Мне ты это можешь не говорить. Я сказал им: если за две недели они не подберут для меня пристойного сценария, я отчаливаю.

— Это уже другой разговор, Питер, мой мальчик!

Принесли коктейли, и на минуту или две мы умолкли.

Половину своего я проглотил сразу и стал играть зубочистками, лежавшими на столе. Я чувствовал на себе взгляд Иды.

— Питер, тебя развезет.

— Деточка, первое, чему учится джентльмен-южанин, — это пить не пьянея.

— Эта выдумка стара как мир. К тому же ты из Нью-Джерси.

Я одним глотком допил коктейль и зло огрызнулся:

— Стоит Юга, можешь мне поверить.

Через стол я наблюдал, как она готовит себя к возможному неприятному разговору: очертания ее рта стали жестче, подбородок посередине рассекла неглубокая продольная ложбинка.

— Что сегодня случилось?

Все восставало во мне против ее заботы, против моей нужды.

— Ничего особенного, — процедил я сквозь зубы, — просто такое настроение.

И попытался улыбнуться ей, изгнать из сердца наболевшее.

— Теперь я точно знаю: что-то случилось. Пожалуйста, расскажи мне.

Прозвучало это как-то очень тривиально:

— Помнишь, Жюль нашел мне комнату? Так сегодня домовладелица меня выгнала.

— Боже, спаси американский народ! У тебя нет желания порастратить сколько-нибудь денег моего мужа? Мы можем подать на нее в суд.

— Забудь об этом. Дело кончится тем, что мне придется подавать в суды всех штатов до единого.

— Все-таки как жест…

— К черту жесты! Как-нибудь обойдусь.

Принесли еду. Есть не хотелось, при первом же соприкосновении с пищей желудок завибрировал как гонг. Ида начала резать лазанью.

Питер, — заговорила она, — постарайся не переживать так. Это наша, всего мира общая судьба. Не дай этому себя свалить. С тем, чего нельзя изменить, надо уживаться.

— Тебе легко говорить.

Она взглянула на меня и быстро отвела глаза в сторону.

— Я вовсе не думаю, что это просто, — ответила она.

Я не верил, что она может это понять; и сказать ей мне было нечего. Я сидел как ребенок, которого отчитывают, смотрел в тарелку, не ел, молчал. Мне хотелось, чтобы она перестала говорить, перестала быть такой понимающей, такой спокойной и взрослой; о боже, никто из нас не взрослеет и не повзрослеет никогда.

— Нигде не лучше, — говорила она. — В Европе повсюду голод и болезни, в Англии и во Франции ненавидят евреев… Никакого просвета, милый, слишком пустые головы у людей, слишком пустые сердца; люди всегда стараются уничтожить то, чего не понимают; а так как понимают они очень мало, то ненавидят почти все на свете…

Я у своей стенки начал потеть. Мне хотелось остановить ее, хотелось, чтобы она ела молча и меня не трогала. Я поискал глазами официанта, чтобы заказать еще коктейль, но он в другом конце ресторана обслуживал новых гостей: пока мы сидели, народу поприбавилось.

— Питер, — сказала Ида, — Питер, прошу тебя, не смотри так.

Я улыбнулся намалеванной улыбкой клоуна-профессионала.

— Не переживай, детка, все будет в порядке. Я знаю, что я сделаю: вернусь к своим, туда, где мое место, найду себе хорошую, черную, как сажа, девку и заведу кучу детей.

У Иды была одна дурная привычка, что встречается обычно у старых воспитательниц, и теперь, введенная в заблуждение моей улыбкой, она снова обратилась к ней — подняла вилку и сильно ударила ею мне по пальцам.

— А ну-ка прекрати! Большой уже!

Я взвыл и, вскочив, перевернул свечу.

— Никогда, слышишь, ты, сука, никогда больше не делай этого!

Она подхватила свечу, и поставила на место, и обожгла меня гневным взглядом; лицо ее стало белым как мел.

— Сядь сейчас же!

Я мешком плюхнулся на свое место; желудок мой словно наполнился водой. Все смотрели на нас, Во мне все похолодело, когда я понял, что они видят: черного юношу и белую женщину, одних, вместе. Я знал: этого более чем достаточно для того, чтобы их зубы сомкнулись на моем горле.

— Прости, — залепетал я, — прости…

За моей спиной уже стоял официант.

— Все в порядке, мисс?

— Да, абсолютно, благодарю вас, — произнесла она тоном принцессы, разрешающей рабу удалиться. Я не поднимал глаз. Тень официанта скользнула прочь.

— Детка, — сказала Ида, — извини, пожалуйста, извини меня.

Я не отрывал взгляда от скатерти. Ида положила свою руку на мою — свет и тьма.

— Пойдем, — попросил я, — мне очень стыдно.

Она сделала знак рукой, чтобы дали счет; не глядя на официанта, протянула ему десятидолларовую бумажку и взяла сумочку.

— Пойдем в ночной клуб, в кино или еще куда-нибудь?

— Нет, дорогая, не сегодня, — и я посмотрел на нее. — Я устал и, пожалуй, мне надо двигаться к Жюлю. Пока буду спать у него на полу. За меня не волнуйся, со мной все благополучно.

Она пристально посмотрела на меня.

— Но я могу зайти к тебе завтра?

— Да, детка, приди, пожалуйста.

Официант принес сдачу, и она дала ему на чай. Мы поднялись; пока мы, не глядя на людей, шли мимо столиков, мне казалось, что земля подо мной проваливается, казалось, что до выхода недостижимо далеко. Все мышцы мои были напряжены до предела; я был как сжатая пружина, я ждал удара.