Александр Хазин - Все нормально

— ВИТЬКА? — спросил кто-то по телефону, и мне вдруг захотелось, пренебрегая обычной щепетильностью по отношению к Витькиным делам, поговорить от его имени. Я решил: если пойдет какой-нибудь секретный мальчишеский разговор, обращу все в шутку или повешу трубку.

— Салют! — сказал я.

— Ну как? — спросил мой собеседник. — Как вчера?

Я не знал, что было вчера. Витька пришел рано, в хорошем настроении, даже показал мне новый прием самбо, который накануне сдал на четверку; больше того — он целый вечер делал расчет электрических цепей, а потом что-то переводил с английского. Тем не менее нужно было как-то ответить.

— В порядке, — на всякий случай сказал я. — Поезд ушел вовремя.

Я понятия не имел, что означает эта фраза про поезд, но часто слышал, как Витька ее произносит по телефону. Однажды, когда мальчишки играли у нас в преферанс, я слышал, как они время от времени произносили эти слова, носившие, по-видимому, условно-метафорический характер. Я думал, что на этом разговор закончится и я буду разоблачен. Но наши с Витькой голоса очень похожи, и невидимый друг был вполне удовлетворен моим ответом.

— А здорово мы вчера, да? — спросил он.

— Шикарно, — ответил я в отчаянии и испытал сладостное чувство приобщения к чужой тайне. Сейчас мне ничего не стоило узнать, где Витька пропадает по вечерам, что это за таинственная компания, закодированная кличками «Старичок», «Балыга», «Турок», от которых моя мать, Витькина бабушка, всегда вздрагивала, вспоминая свою конспиративную молодость. Нравственная проблема чужой тайны, переплетенная с не менее важной проблемой воспитания детей, как никогда остро возникла на проводе — один провокационный вопрос, и я узнаю, где собирается и что делает Витькина «контора», как он называл своих друзей. Мы с женой не раз, лежа в постели и слушая приглушенный голос нашего обалдуя, занимались дешифровкой произносимых в трубку фраз, пытаясь выяснить, находится ли наш сын в числе руководителей преступной шайки или является рядовым ее членом, и не все еще потеряно. Дело в том, что, внимательно следя за газетной дискуссией о воспитании детей, мы были раздираемы постоянными противоречиями и шарахались от одного способа воспитания к другому, не зная, что выбрать. Так, например, читая о том, что родителям не следует увлекаться мелкой опекой ребенка, предоставив ему возможность самому познавать мир, мы соглашались с этой точкой зрения до той самой минуты, когда обнаруживали, что у Витьки не сдан ни один зачет за прошлый семестр и он вот-вот вылетит из института. Тут мы лихорадочно присоединялись к противоположной точке зрения и доводили дело до такого накала, что казалось, будто наша двухкомнатная квартира подсоединена к линии высокого напряжения и в любую минуту может взорваться. Убедившись в том, что никакого результата этим не достигли, мы возвращались к прежней точке зрения, и когда Витька приходил домой поздно, даже не спрашивали, где он был, рисуя себе такие картины, где самой идиллической был районный вытрезвитель.

Очевидно, на мне сказалось старомодное воспитание, и я, преодолев низменные побуждения и отказываясь от раскрытия тайны моего сына, решил повесить трубку. Но в это время мой собеседник вдруг легко переключился на другую тему и сказал:

— А я сегодня пойду пласт писать.

Эта фраза была мне более или менее понятна. Она означала: «Я сегодня буду переписывать музыку с пластинки на магнитофон». Витька частенько на вопрос матери, куда он идет, отвечал: «Иду писать пласт». На эту тему я мог вести абстрактный разговор сколько угодно, тут не требовалось особого умения и, кроме того, не нарушалась родительская этика.

— Какой пласт? — спросил я.

— Двойной диск «Чикаго», чувак берет всего два рэ.

Я быстро перевел в уме эту фразу на русский язык, и мне это удалось.

— Что еще есть? — смело спросил я.

— Роллинг Стоунс, Хендрикс…

— Законно, — ответил я несколько устаревшим словом, ибо запасы мои иссякали.

— Может, приклеишься?

— У меня, к сожалению, не хватает этих самых… рэ… — сказал я, чувствуя всю негармоничность этой фразы. Жаргон тоже имеет свою логику, эклектичное построение предложения могло меня выдать. Но мой собеседник ни о чем пока не догадывался.

— А ты потряси своих родителей.

Это было нечто новое в языкознании. Еще совсем недавно мы были «предками», в лучшем случае «стариками»; можно было предположить, что логика развития этого языка приведет к тому, что мы будем именоваться «питекантропами» или «приматами» («А ты потряси своих приматов!»), но обычное общеупотребительное и совершенно нейтральное — «родители» меня смутило. По-видимому, мой неизвестный друг почувствовал это, потому что спросил:

— Ты там что, задремал, старичок? Может, прошвырнемся?

«Ага, — подумал я, — и у тебя, брат, не хватает нового словаря! Что это за „прошвырнемся“ — пятилетней давности слово? Я от Витьки уже давно такого не слышал». Так или иначе, я мог теперь себе позволить некоторые вольности.

— А какая сегодня погода? — спросил я, уже совсем обнаглев и прибегнув к лексикону прошлого века.

— Погода четкая, — ответил собеседник, ничего не подозревая.

Это было неожиданно, этого я еще не слышал. Если бы он сказал: «Погода нормальная», я бы не смутился. «Нормально» стало универсальным словом, пригодным для характеристики почти какого угодно явления. «Как дела в институте?» — «Нормально», «Понравился тебе фильм?» — «Нормально». Однажды Витькин товарищ на вопрос, как поживает его мама, сказал: «Нормально. Она вот ногу сломала». Таким образом, к всеобъемлющему значению слова «нормально» я уже привык, но определение погоды как «четкой» было мне внове, и я попробовал представить себе эту погоду.

Небо совершенно ясное, глубокого синего цвета, над отчетливыми линиями домов резко очерченный круг солнца, мокрый снег сменился кристаллическим, на шубах видны точные контуры геометрически правильных снежинок.

На большее у меня фантазии не хватило — по-видимому, мы часто воспринимаем пейзаж через впитанную с детства классическую поэзию: мы легко и свободно представляем себе «зеленый шум», который «идет, гудёт», особенно не задумываясь над тем, как может быть шум зеленым, мы восхищаемся тем, что «опять осенний блеск денницы дрожит обманчивым огнем». И хотя еще не видим этого блеска, но уже подготовлены поэтом к тому, чтобы увидеть его. Первыми видят природу поэты, а потом уже мы. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, когда-нибудь эпитет „четкий“ и выразит природу двадцатого века, где бессмертная ее красота оснащена высокоорганизованной техникой, но пока что это меня не устраивает».