Джонатан Бакли - Брайар-роуд

— Что происходит? — вмешивается старший сын.

Я понимаю, что он снова за мной подсматривает, но воздерживаюсь от замечаний и не открываю глаз. Картинка с сараем и березами тускнеет, и я по-прежнему не чувствую ничьего присутствия. С улицы доносится мужской крик; другой мужчина громко бранится из проезжающей машины, и первый, смеясь, провожает его ответной руганью. Старший брат коротко, резко фыркает. Ясно, что он не так уж горевал о пропаже сестры и теперь начинает испытывать угрызения совести.

Лесистая местность уже исчезла совсем, и я полностью осознаю себя сидящей в комнате. Открыв глаза, я предлагаю изменить структуру нашего круга. По моим указаниям отец уступает свой стул второй дочери, оба сына сдвигаются на одно место, отец устраивается по левую сторону от своей жены, но она остается со мной. Она берет мужа за руку, встряхивает ее, точно требуя от него решительного усилия, но друг на друга они не смотрят. С тех пор как я пришла в этот дом, они впервые дотронулись друг до друга.

Мы готовимся ко второй попытке. Через некоторое время вновь наступает тишина, но на сей раз в ней чувствуется что-то фальшивое, вымученное. Это не та настоящая, покорная тишина, какая мне нужна. С одной стороны пальцы матери сжимают мои, как будто она альпинистка, которая боится сорваться со скалы. Рука дочери по другую сторону, наоборот, мягкая. Ее большой палец ритмично, бессознательно поглаживает мой. Я представляю сестер вместе, они смеются, но это лишь фотография, приведенная в движение. Затем я вижу на вечеринке девушку, похожую на пропавшую; вокруг нее подруги со снимков в ее комнате. Сострадание делает свою работу, но это не сострадание с пропавшей девушкой, а сострадание к ее семье. Я хочу им помочь.

Усилием воли я удаляю снимки, но подключение воли — всегда помеха. Я чувствую, что потерпела неудачу. В памяти всплывают другие лица — родители юноши, забывшего, кто он такой, затем наивное и благодарное лицо шоремской матери. Я вижу шоремскую девушку, потом фолкстонскую и колчестерскую — ее так и не нашли. Как много людей, переживших утрату, покинутых и надеющихся! И все это посторонний шум, от которого не избавишься. Пора с этим кончать.

Расстроенная поражением, я возвращаюсь в комнату.

— Простите, — говорю я. — Ничего не получается.

Все разнимают руки; материнскую я отпускаю последней.

— Что это значит? — испуганно спрашивает она.

Будь девушка жива, я поняла бы это — при идеально благоприятных условиях. Но здесь они далеки от идеала: слишком много сопротивления.

— Не могу сказать, — отвечаю я. — Все, что мы знаем наверняка, — это то, что я не смогла добиться успеха. — И снова извиняюсь.

— Может, попробовать еще раз? — говорит она, но ее муж уже отодвигается от стола.

— Думаю, результат будет тот же, — отвечаю я.

Все поднимаются на ноги, но мать не трогается с места. Она смотрит на столешницу, как в пропасть неведомой глубины. Отец сует руку в карман и спрашивает:

— Сколько мы вам должны?

— Мне ничего не надо, — говорю я.

— Должны же мы вам хоть что-нибудь дать, — говорит его жена. — Вы потратили на нас столько времени.

— Не надо ничего, — повторяю я.

Отец не настаивает.

— Я отвезу тебя домой, — говорит он дочери, раздвигая занавески.

Сыновья уже оттащили свои стулья обратно на кухню и теперь надевают в прихожей куртки. Затем младший приносит в гостиную телефон сестры; она прикрыла глаза ладонью, и он осторожно кладет его рядом с ее локтем.

— Спасибо, — говорит он мне, протягивая руку. Глаза он прячет.

В гостиную заглядывает старший сын; его взгляд скользит от меня к родителям.

— Я еще позвоню, — говорит он. Затем уходит с неодобрительным хмыканьем, прихватив с собой брата. Я вижу их на аллейке; младший бредет позади, а старший шагает с целеустремленностью человека, твердо решившего кому-то отомстить.

— Ну… — глядя на меня, говорит отец; это звучит вопросительно и вместе с тем безразлично. Он так и не вынул руки из карманов.

Мне остается лишь еще раз принести извинения, что я и делаю.

— Поехали, — говорит он дочери.

Она берет свой телефон и снова включает его, а потом бросает на меня быстрый разочарованный взгляд, словно только что сообразила, что ее обманули. Кивает и выходит вслед за отцом.

Мать до сих пор сидит.

— Не торопитесь, — просит она, трогая меня за руку. Если я сейчас уйду, дом станет невыносимо пустым. Я сажусь рядом, и она кладет передо мной кисть, согнутую чашечкой. Я накрываю ее своей.

— Это была не его идея, — говорит она. Пусть я не обижаюсь на поведение ее мужа.

— Нет-нет, я не обиделась, — уверяю я. Мне ясно, что идеи мужа пользуются в этом доме бесспорным приоритетом.

— Он очень измучен, — поясняет она. — Как и все мы.

— Вам нельзя терять надежду, — говорю я. — Никогда не теряйте надежды.

Ничуть не обманутая этими словами, она молчит, и моя неуклюжая поддержка растворяется в воздухе. Мать упирается взглядом в черный прямоугольник телевизора, но ее глаза ничего не видят.

— Передвинем стол обратно? — предлагаю я.

Она как будто не слышит, но потом отвечает, совсем тихо:

— Успеется, — и секунд пять-шесть смотрит прямо на меня. Это как если бы мы с ней обсудили ситуацию и обе не знаем, что еще можно сделать. Мать освобождает мою руку и поворачивается к окну. Она глядит туда, как на картину, которая ей непонятна или, во всяком случае, не вызывает у нее никакого интереса.

Я тоже смотрю в окно. С минуту или дольше мы сидим молча, и на наших лицах тает скудный вечерний свет. Потом, точно выслушав приговор судьи, мать устало кивает.

— Она была такая славная… — говорит она.

Все утешения тут бесполезны. Словами никогда никому не поможешь — только участием. Я кладу ладонь ей на руку, чуть ниже локтя.

Когда появляются слезы, я достаю платок. Она берет его и с силой прижимает к глазам, обнажая зубы.

Иногда страдания приводят к тому, что любовь вспыхивает заново, но здесь, я знаю, случится противоположное. Мужчинам бывает трудно любить, женщинам — нет.

Ее дочь была прекрасна, говорю я ей. Все мои слова звучат для меня самой как слова священника, давным-давно утратившего веру. Но молчать, по-моему, было бы еще хуже.

— Столько потерь… — бормочет она. Ее голос едва слышен; глаза раздирает мука. Я встаю, подвигаю стул, чтобы сесть с ней лицом к лицу, и беру ее руки в свои. Теперь мы соединены — ее левая рука в моей правой, и наоборот. В этот раз я не чувствую никакого сопротивления. Если бы дочь была жива, я бы это знала. Пока она говорит о своей дочери, наши руки лежат у меня на коленях. Рассказывая, она улыбается, плачет. Ее взгляд прикован к нашим рукам, словно это через них льется ее исповедь.