Николай Толстиков - Лазарева суббота. Расказы и повести

Одному да вдобавок больному оставаться скверно.

У кабинета терапевта уже толклась очередишка из пациентов. Народ, стоя, больше терся у стен, хотя в рядке из десятка стульев пара была свободных. Изуверов поозирался и стараясь принять страдальческий вид, примостился на свободный стул. И не рад этому был…

По соседству с обоих боков нахально обжимали легкомысленного вида девицу два крепких парня, либо в подпитии, либо обкуренные. Они громко гоготали над своими же плоскими шуточками; «мамзель» заискивающе подхихикивала им дребезжащим смешком, жеманно уворачиваясь от их грубых «лап». Для компании, кроме нее самой, вокруг вроде бы никого не существовало. На то в очереди пожилые тетки осуждающе поджимали губы, немногие мужички пугливо отводили глаза. Изуверов же, как неосторожно примостился с компанией рядом, так и уставился напряженно в грязный пол под ногами, боясь лишний раз пошевелиться, вздрагивая только при слишком громких выкриках.

Еще один парень, помахивая какой-то бумажкой, топтался у двери кабинета. Проблеск фонаря-сигнала над дверью он проворонил; шустрый белоголовый старикашка шмыгнул мимо него к врачу.

– Вот борзой! Без очереди! – возгласил верзила возле Изуверова и погрозил, развязно ухмыляясь, пальцем. – Надо наказать!

И верно, едва старикан вывернулся от доктора, верзила поднялся и неторопливо, вразвалочку, побрел за ним на улицу. Другой лоботряс, пожиже и помельче, засеменил следом. Все в очереди, немо вопрошая, уставились на девицу. Та отрицательно замотала головой с нечесаной куделей крашеных волос, проговорила жалобно:

– Не знаю я их! Просто пристали ко мне! – и даже свои острые коленочки друг к дружке прижала, будто спрятаться норовя.

Изуверову показалось, что теперь все взгляды, ожидая, скрестились на нем, но он, еще больше клонясь к полу и не глядя ни на кого, выразительно приложил руку к сердцу.

С улицы через раскрытое окно донесся похожий на заячье вяканье вскрик старика или, может, это просто скрипнула дверь, выпуская из кабинета сотоварища хулиганов. Они уже топали из холла поликлиники ему навстречу:

– Взгрели дедка! Будет знать… Ты все? Погнали!..

Сердце у Изуверова болеть перестало. Он еще посидел какое-то время, удостоверяясь в том, потом, на «полусогнутых», пряча глаза от людей в очереди, побрел к выходу.

«Струсил?! Как всегда?» – на крыльце кто-то невидимый спросил ехидно, точь-в-точь голоском дражайшей супружницы.

«Да я!.. Сейчас что угодно могу сделать! – беззвучно возмутился Изуверов. – Хотя бы… в Городок немедленно поеду! – сгоряча ляпнул он и осекся.

На родине своей, в маленьком городишке, он не сразу бы и припомнил – сколько лет не бывал. Там, возле речки, должен достаивать свой век дедов дом: за участок земли на всякий случай исправно платила налоги жена – у нее все всегда по полочкам разложено. Севу тянуло туда, где детство прошло, но пуще желалось закатиться в родной Городок знаменитостью, да вот беда, все не удавалось ею стать. Изуверов до седых волос тешился несбыточной мечтой, так мчались год за годом, и теперь уж он стал страшиться туда, всего-то за сотню километров, наведаться.

«Что? Или… или?! – поддел все тот же ехидный голосок. – Хулиганы-то, вон они, у ларька пиво трескают, подойди и вразуми! Или – в Городок?!»

Изуверов для храбрости прошел на вокзале через рюмочную и почти всю дорогу до Городка благополучно продремал, к удовольствию еще и сосед попался не болтливый.

Едва Сева вылез из автобуса и побрел было от неказистой хибары автостанции по мало чем изменившейся за минувшие годы улочке Городка, хлынул заполошный ливень. Грозовые тучи, может быть, еще душили большой город, но здесь под угрюмое сверкание молний и раскаты грома дождевые струи хлестали по чем зря. Изуверов юркнул под первый же навес и столкнулся с молодым цыганом, испуганно забившимся в уголок. Как раз в это время неистово объяло всю окрестность ярко-сиреневым светом, взметнулся воздушный вихрь – и высоченная железная труба кочегарки напротив через улицу разломилась пополам, верхняя ее половина рухнула на землю. И тотчас шарахнуло так, что под ногами Севы ощутимо запрыгали доски крылечка. Цыганок перекрестился и, лопоча что-то свое, заполз в собачий лаз под крыльцом. Струхнувшего было тоже Изуверова это чрезвычайно развеселило:

– Смотри, ромал! Не бзди!

Сева сдернул с себя рубаху и бесшабашно подставил голову и плечи под теплый дождь, хохоча, заскакал, как пацаненок, по лужам.

Ливень стих, в воздухе еще дрожала изморось, а высоко в небе расцветала радуга. Вскоре Севе голопузым бегать по улице показалось несолидно, и он с грехом пополам влез в мокрую рубаху. Но старался понапрасну – городок будто вымер. Изуверов дошел до речки на окраине, до дедовского дома на берегу оставалось шаг шагнуть, и хоть бы кто живой попался навстречу.

Радуга. Рубеж XIX–XX в. Худ. Архип Куинджи

Сева даже вздрогнул от неожиданности, когда из глухого переулочка вывернулись двое. Высокий парень, сжимая за горло бутылку с недопитым пивом, смерил Севу презрительным взглядом и прошел мимо, а вот женщина, тоже с пивком, вовсю таращила на Изуверова изумленные черные глаза:

– Вы… ты это не Саня Козлов случаем?

Сева так привык к своему псевдоимени, что не сразу и отозвался, пытаясь припомнить кто это такая, больно на кого-то похожая.

Дамочка, мало не ровесница Изуверову, оказалась особой решительной: полненькая, невысокого ростика, с копешкой кудрявых волос на голове, подпрыгнула и повисла у него на шее, мокрыми толстыми губами пьяно тычась ему в бородатые щеки.

– Санечка! Козлик! Неужели это ты! Ведь ты для меня, ты для меня… ну, святой прямо!

«Да это же Кнопка! Васьки Фута, одноклассника, сестра!» – осенило наконец Изуверова.

Как две капли воды, на братца похожая, не шепелявит только. У того – шут так фут или парафут, разговаривает, ровно камешника в рот набрал. Он был паренек тихий и миролюбивый, а вот сестренка норова задиристого и неуступчивого. Любому обидчику в школе могла запросто кулачком нос расквасить, а то и куда побольнее лягнуть. Изуверов на всякий случай начал осторожно пятиться и чтобы ослабить напор назойливых ласк додумался спросить Кнопку про брата. А то уж та на шее висла – не продохнешь, а грубо ее отпихнуть – вдруг себе дороже выйдет. Своего спутника Верка спровадила, сделав ему выразительно ручкой; парень, презрительно хмыкнув, нехотя, побрел прочь.

Услышав про братца, Верка отпрянула, измазанный помадой рот ее скривился, из глаз хлынули слезы, и громко всхлипывая, она опять зарылась лицом в грудь Изуверову: