Алексей Мусатов - Надежда Егоровна

При первых посещениях молодые люди вели себя робко, застенчиво: забывали снять калоши, клялись, что все они некурящие, упорно отказывались от чая, уверяя, что они только что ели и пили. Потом обвыкали, засиживались до полуночи, затевали шумные споры, истребляли неимоверное количество чая и табака.

Варе было обидно за хозяйку. Она видела: гости приходили не к ней, а только к Федору Петровичу. Когда Надежда Егоровна заглядывала в кабинет, они почему-то умолкали; не застав Федора Петровича дома, гости задерживались у Звягинцевых ровно столько, чтобы успеть расспросить, когда же вернется хозяин.

Рассердившись, Варя как-то раз даже подала хозяйке совет:

— А вы их в дом не пускайте… Какой вам интерес? Наследят, накурят…

— Нет, зачем же?.. Пусть ходят… — ответила Надежда Егоровна. — Это еще цветочки… Тут ягодка одна есть… Степа Петухов. Вот придет, посмотришь.

Степа оказался легок на помине и в выходной день заявился к Звягинцевым. Едва переступив порог и заметив в приоткрытую дверь Федора Петровича, он сразу же принялся ругать Шестерикова.

— А ножки-то вытирайте… товарищ Степа… — Варя лукаво покосилась на его разбитые, стоптанные башмаки, покрытые грязью.

Степа с пренебрежением окинул взглядом скуластую незнакомую девушку, шаркнул ногами о половик и шагнул в кабинет к Федору Петровичу.

Надежда Егоровна остановила его, повернула к Варе:

— Варя… наша домработница. Не мешало бы и поздороваться…

Степа вспыхнул, мрачно стиснул Варину руку и исчез в кабинете.

Варя фыркнула и переглянулась с Надеждой Егоровной. Весь вечер она с любопытством наблюдала за Степой.

Был он белобрыс, словоохотлив и прожорлив. Он ел все без разбору, что ни подавали на стол: от яблочного пирога переходил к селедке, от селедки к варенью. Но особое пристрастие питал к хрену.

— Так чем же тебя Шестериков прогневал? — спросил Степу Федор Петрович, когда Надежда Егоровна пригласила их ужинать.

— Дело, понимаете, такое… Написал я новые стихи. Три ночи не спал. Принес в редакцию. Стихи, конечно, попадают к Шестерикову. Он читает. «У вас стержня в стихах не чувствуется», то, другое! Все стихи карандашом исчеркал.

— И забраковал? — улыбнулся Федор Петрович.

— Угробил… — признался Степа. — «Это, говорит, стихи без адреса, стихи вообще. Надо поконкретнее выражаться. Почему бы вам, говорит, о своем производстве не написать, вы, кажется, на фабрике работаете? Новые темпы, новые люди…»

Степа презрительно засмеялся. Одно название, что фабрика. Там и всего-то работает десятка два стариков, бывших богомазов. Клеят из папье-маше неуклюжих кукол да режут из липы коней. У кукол — глупые лица, у коней — дикие, несуразные головы. Старики осатанели от жадности. В день расписывают по две сотни кукол. Одна другой страшней. И зачем только он пошел к этим балбешникам! Лучше бы уж работал на старом месте, приемщиком багажа на станции. Хотя и там интересного мало. Скука, холод да крысы. И вообще, городок паршивый!

Покрыв кусок черного хлеба толстым слоем хрена, Степа небрежным тоном заговорил о том, что надобно куда-нибудь уехать, посмотреть белый свет, попытать счастья. Вот и хорошо бы податься на Дальний Восток или в Арктику радистом годика на два. Через минуту, забыв про Арктику и про Дальний Восток, он опять принимался поносить Шестерикова и всех прочих работников местной газеты. Черствые души, редакционные мумии! Сидят, пьют чай с бутербродами, сами двух слов срифмовать не могут, а тоже берутся судить о поэзии.

Щеки Степы заливал румянец, на глазах выступали слезы, то ли от гнева, то ли от чрезмерной дозы хрена.

— Проклятый, да он весь хрен пожрет! — шепотом пожаловалась Варя хозяйке. — Опять мне плакать через него.

Федор Петрович покачивал большой, стриженной под ежик головой, усмехался, потом обратился к жене:

— Ты послушай только… послушай!

— Я давно слушаю, — задумчиво отозвалась Надежда Егоровна. «Еще мальчишка, а уже мечется, злобствует», — думала она, слушая разглагольствования Степы, и не могла понять, откуда у этого юнца такой самонадеянный тон, развязные жесты.

Глаза ее остановились на разбитых Степиных башмаках, на потертом пиджаке с неумело посаженной заплатой на локте.

— Что это, Петухов, мамаша за тобой не смотрит? — тихо заметила Надежда Егоровна.

Степа умолк, упрятал глубже под стол ноги, нахмурился. Он не очень любил эту суховатую, неласковую женщину. Ему было куда приятнее проводить время с Федором Петровичем: тот был неизменно благодушен, гостеприимен, разговорчив, казался отзывчивым и добрым.

— Что, брат, строга у нас хозяйка? — заметил Федор Петрович. — То-то. Ей на зуб лучше не попадайся. — И примирительно добавил: — Башмаки — это не суть… были бы стихи хорошие. Ну-ка давай почитаем…

Стихи Степа читал громко, с завыванием и после каждой строфы умоляюще смотрел на Федора Петровича.

Стихи Варе нравились, казались красивыми: в них говорилось про закат, про осень, первую девичью любовь, разлуку.

И ей было обидно, когда Федор Петрович, не дослушав Степу до конца, потянулся к шкафу, достал какую-то книгу и стоя принялся читать стихи. Глаза его вспыхнули, голос окреп.

Окончив чтение, Федор Петрович опустился на диван, перевел дыхание:

— Вот, братец, как старики-то писали!..

Степа растерянно крутил пуговицу на пиджаке.

— Прямо сказать, не получается у меня… Способности не те.

— Не о том речь… — с досадой остановил его Федор Петрович. — Ты вникай… Слово чувствуй! Года-то твои какие, года-то?! Я в твое время и того не мараковал.

Федор Петрович еще долго говорил о высоком назначении поэта, о силе истинного поэтического слова. Внимание Степы радовало его, говорить было приятно, слова шли легко.

Наконец он утомился, зевнул и стал прощаться со Степой.

Уходя, тот опять пожаловался на Шестерикова.

— Ладно, поговорю в редакции о твоих стихах, — пообещал Федор Петрович и, закрыв за Степой калитку, вернулся в кабинет: — Теперь спать, спать! А знаешь, Петухов — неплохой парень. Сырой, рыхлый, но даровит несомненно. И голос свой чувствуется. Захваливать парня, конечно, не следует…

— Портишь ты его, Федор, — тихо сказала Надежда Егоровна.

— То есть?

— Мальчишка мечется, к делу пристать не может… Жизни не видел, а уж всем недоволен… Кляузы, зависть… Извини меня, его еще за уши драть нужно, а ты ему о высокой поэзии толкуешь.

— За уши?! Что ты, мать моя! — развеселился Федор Петрович. — И не заметим, как из него поэт вымахнет. Еще греметь будет. А что ершист, задирист — не беда. Силу пробует, на ноги встает!.. Это же понимать надо! — Он пристально посмотрел на жену: — Будь ты поласковее со Степой… Не конфузь так… башмаки там худые и прочее… Это же не суть важно.