Алексей Мусатов - Пути-дороги

— Вот, вот, — улыбнулся Василий. — А еще, Никола, можем к Ивану Грозному сходить.

— К Грозному? — удивился Колька.

— Помнишь, я тебе рассказывал, царь-то в нашем городе жил. Сурьезный такой царь, нравный. Чуть что — сейчас голову с плеч. Так вот, пойдем мы с тобой в музей, нам все и покажут: и какую шапку Грозный носил, и с какого блюда кашу ел…

— Этого я не знаю, — вздохнул Илюша. — Не бывал в музее.

Потом отец обещал свести Кольку в кино, городской театр, покатать на лодке.

Колька потер кончик носа. Искушение было велико. В город он ездил только два раза, да и то, кроме базарной площади, ничего не видел. И вдруг такое заманчивое приглашение… Но от кого…

Колька вспомнил разговоры мальчишек об отцах. Самым знаменитым, пожалуй, считался отец Илюшки Шаброва. В войну он был партизаном, ходил в разведку, взрывал вражеские поезда. А сейчас работает в колхозе бригадиром.

Боевой отец и у Леньки Зайцева. Когда в колхозе случился пожар, он первым ворвался в горящую конюшню и спас племенного жеребенка.

Колька завидовал ребятам — у него отец был тихий, неприметный, сидел с утра до вечера в конторе да щелкал на счетах.

Однажды ребята завели в школе уголок знатных людей колхоза. Повесили фотографии бригадиров, животноводов, конюхов. Потом на стене появился портрет Василия Кошелева.

— Его-то зачем? — опешил Колька. — Он же у нас тихий!

— Считает хорошо, — пояснил Илюша Шабров. — Им все довольны… Ты думаешь, это просто на счетах — щелк, щелк!

С этого дня Колька стал чаще заходить в правление, присаживался около стола и наблюдал, как отец перекидывает на счетах черные костяшки.

В правлении толпились колхозники. Они почтительно следили за работой Василия. Кольке это нравилось. Он начал с уважением поглядывать на отца. Словом, наступило хорошее время. Колхозники здоровались с Колькой за руку и спрашивали: «Какие там наши трудодни, молодой счетовод? Смекни!» И Колька важно объявлял. Он помнил наизусть, сколько трудодней выработал каждый колхозник. Он стал знаменит, как бригадиров сын Илюшка Шабров.

И вдруг в середине зимы Колькин отец уехал в город.

В школе под отцовским портретом чья-то озорная рука мелкими буквами написала: «Беглый».

Колька затер подпись пальцем. На другой день подпись появилась снова. Тогда Колька тайно от всех сорвал со стены портрет отца, унес его домой и спрятал в сундучок.

Потом в колхозной стенгазете появилась карикатура: мужчина с густыми усами, сгорбившись, бежал к городу и тянул за собой сидящих на счетах, как в колясочке, Кольку, его мать и сестренку.

Глотая слезы, Колька прибежал к матери и спросил, когда же вернется отец.

— Кто его знает! — не глядя на сына, ответила Марина. — Хворый он у нас, лечиться поехал.

Отец приехал недели через три, поздно вечером, и Колька слышал, как ночью в постели он ожесточенно шептался с матерью.

— Ты пойми: что нам за расчет в колхозе жить! — говорил отец. — Председатели что ни год меняются… тягла не хватает, машин мало. На трудодень гроши́ достаются. Да беднее нашей артели по всей округе не сыщешь.

— Это так, — вздыхала мать. — А все-таки стыдно — бежать куда-то тишком да тайком. Повремени, Вася, может, все и наладится…

— Как бы не так… Я ведь счетовод, мне-то виднее. Никакого доходного баланса в колхозе, одни убытки. А в городе мы с тобой заживем. На твердую зарплату сядем, свой дом заведем, хозяйство.

— Но ведь страшно, Вася! Тридцать пять лет здесь живу как привязанная, — испуганно возражала мать. — И вдруг сразу все брось — и дом и землю… Да я заболею…

— Глупая! Ой же глупая! — возмущался Василий.

К утру он опять уехал в город.

Так Василий появлялся несколько раз, тайком, по ночам. Когда Марина с Колькой приезжали в город на базар, он зазывал их к себе на квартиру, хвалился работой и торопил с переездом.

Но Марина не спешила. Начиналась весна, колхозницы работали на парниках, вместе с ними трудилась и Марина.

Колька теперь почти не заглядывал в правление — там на месте отца сидел уже новый счетовод.

Колхозники при встрече звали Кольку по-старому «Счетовод», но мальчика это только обижало. Холодное ожесточение против отца росло в его душе.

Вот и сейчас он не знал, как ему поступить. Колька вопросительно посмотрел на ребят: как-то они отнесутся к его поездке?

— Думай, Никола, думай, — торопил отец. — Не желаешь в город, не езди… Вольному воля. Могу и с Манькой поехать. Да открой ты мне избу, покорми чем-нибудь.

Колька проводил отца домой, поставил на стол чугунок с картошкой, кринку с молоком и вновь убежал на улицу, к ребятам.

— Вы мне прямо скажите — ехать, не ехать. Сами знаете, какой у меня отец.

Мнения мальчишек разошлись.

Одни говорили — ехать нельзя, лучше подождать до школьной экскурсии в будущем году, и вообще с таким отцом, как Василий, Кольке не следует даже разговаривать. Другие утверждали, что отец ни при чем, а важно попасть в город, посмотреть комнату смеха, музей с шапкой Ивана Грозного…

— Ну, ради шапки я бы не поехал, — сказал Илюша Шабров.

— А кино забыл? А карусель на базаре? А театр? — горячо вступился за поездку в город Ленька Зайцев, большой любитель кино, и посоветовал Кольке посмотреть за вечер не меньше двух картин, запомнить как следует, чтобы по приезде обо всем рассказать ребятам.

— Насчет мороженого ты, Коля, тоже без смущения. Чтобы каждый день порция была…

Поспорив, ребята наконец сошлись на том, что съездить Кольке в город на три-четыре дня совсем не мешает, и, напичкав его разными советами, разошлись.

Колька вернулся к отцу.

— Ладно! Так и быть, — сказал он. — Денька на три можно поехать!

Колька обул новые сапоги и надел старую милицейскую фуражку с нарисованной над козырьком фиолетовой звездочкой. Фуражка была гордостью Кольки. В ней он казался себе солиднее, строже, а главное, считал, что в такой фуражке никто не осмелится назвать его Счетоводом.

Семилетнюю Машу, беловолосую девочку с большими удивленными глазами, не пришлось даже уговаривать.

Получив от отца подарок — две яркие шелковые ленты — и узнав, что тот зовет ее и Кольку к себе в гости, девочка запрыгала от радости. Ее беспокоило только одно: поедет ли с ними в гости Надька, толстая тряпичная кукла. Отец милостиво разрешил захватить и Надьку.

В семье Кошелевых Маша, пожалуй, больше всех уважала отца. Ей казалось, что тятька чем-то незаслуженно обижен, она втайне жалела его и, когда Василий изредка приходил в деревню, ласкалась к нему, доверяла свои маленькие детские секреты и обиды на Кольку и на мать. А в дни, когда неясная печаль трогала детское сердце, Маша выходила на большак, слушала, прижавшись ухом к телеграфному столбу, как бранчливо гудят провода, и серьезно смотрела кукле в пуговичные глаза: «Добежала бы ты, Надюша, до города. Ножки у тебя молоденькие, глазки востренькие».