Алексей Мусатов - Солдатки

«Милый Петя! Очень некогда, Подробно напишу в воскресенье. А пока посылаю тебе Володькины каракули. Все страшное прошло. Володька поправился, хорошо кушает, опять носится как оглашенный, вчера разбил тарелку, помнишь, ту, с голубой каемочкой? Думаю, не выпороть ли его для острастки. А то вырастет из него второй Петя Родимцев, сорвиголова. А за то, что переполошила тебя тогда, не сердись».

«Хорошо написала, умница», — подумала Наташа и протянула Родимцеву руку:

— Поздравляю… очень рада за вас. Видите, какая у вас жена чудесная… а вы все не верили…

— Было такое дело, — признался Родимцев. — Сомневался. Да и сейчас в толк не возьму: откуда у нее характер такой объявился? сила откуда? Сына выходила, жизнь ему воротила. — Он помолчал и вдруг заявил: — Я бы таких матерей к ордену представлял!

По койкам прошел сдержанный смешок. Стригалев прыснул в кулак:

— А ты, Петя, телеграмму дай. «Срочная. Москва, товарищу Калинину». Так, мол, и так, предлагаю учредить новый орден верной жены трех степеней или там медаль преданной боевой подруги.

— Брысь! — сердито прикрикнул на Стригалева Матвей Сидельников. — Что ты, молодой, зеленый, понимать можешь в таких делах… Орден не орден, а поощрение женам оказать нужно. Женщина сейчас достойная пошла, твердая. Я вот за свою супругу скажу. Мы с ней до войны три раза разводную канитель начинали: бороду мне драла, хату пополам делили, поросенка по безвременью прикончили. Ушел я в солдаты и думаю: раздолье моей Анисье, введет какого-нибудь усача в хату, а Матвей отвоюется, домой вернется, так ему, бедному, даже ковша воды напиться не подадут.

Воюю полгода, воюю год — и ничего будто. Анисья письма шлет исправно, здоровьем интересуется, на ласковое слово не скупится. Только меня не проведешь. «Врешь, — думаю, — голубушка, для утешения хорошие слова пишешь». А тут меня ранило. Угодил я в госпиталь. Отлежался малость и написал жене честь по чести. Так, мол, и так, человек я увечный, колченогий, я тебе белый свет застить не желаю: находи человека по нраву, живи во здравье. Так Анисья меня на днях так ли отчитала! Да буду я, пишет, распоследний человек на свете, коль здорового тебя не бросила, а увечного кину. Да за кого ты меня принимаешь? Я, может, только и цену тебе узнала в эту злую годину.

Рассказ Сидельникова раззадорил Родимцева. Ему вдруг также захотелось красочно обрисовать Варечку, чтобы все поверили, какая у него замечательная жена, как они ладно жили с ней до войны, как любили друг друга. Он достал из полевой сумки пачку пожухлых, затертых Варечкиных фотографий и, рассортировав их по порядку, принялся показывать раненым.

— А ничего боевая подруга у товарища Родимцева. Курносенькая, черненькая, а ничего… Ориентир приметный, есть на что поглядеть, — одобрил Стригалев, облюбовав одну из фотографий и старательно счищая с нее ногтем какое-то пятнышко.

— Скажешь тоже — ничего! — с досадой передразнил его Родимцев. — Ты в глаза вникай, в глаза… Такие, брат, поискать… Глянешь — и обожжешься… Из-за них у нас в МТС все трактористы как скаженные ходили.

Наташа обошла всю палату, раздала раненым лекарства, сделала уколы, а Родимцев все еще продолжал рассказывать о том, какая Варечка у него красавица, как все завидовали, что она стала его женой.

Наташа ставила себя на место Варечки, и ей хотелось думать, что вот, может быть, и о ней любящий ее человек рассказывает где-нибудь так же горячо и увлеченно, представляет ее лучше, красивее, гордится ею.

— Да вы знаете, как я ее обожал… — увлекшись, продолжал Родимцев. — Одних выговоров сколько сгреб за пережог горючего. Подлетишь, бывало, на тракторе прямо к конторе: «Садитесь, Варвара Яковлевна, приказывайте… Хотите — до дому… Хотите — на край света». Ну и газую на чем свет стоит. А раз такое дело. Подъехал к речке. Ледок, осень. «Петя, говорит, прокатите еще немножко, вон на тот бережок». Ну, думаю, была не была: или трактор на дне, или счастье за пазухой. А только раз Варечка желает — закон. Ради такой девушки чего не сделаешь. Разогнал я машину, газанул да прямо через лед на третьей скорости. И что вы скажете… прошел как миленький, колес не замочил.

Кругом заулыбались.

— Это уж ты, солдат, через край перехватил, — с досадой остановил Родимцева Сидельников. — Ври, да знай меру.

— Ей-ей, не вру, дядя Матвей, — смутился Родимцев.

— Не божись… Чем лясы точить да небылицы складывать, лучше бы сел да написал жене. От меня поклонись. За сына поблагодари.

— И от меня обязательно, — напомнила Наташа.

— А как же, непременно напишу…

— Не как же, а по-ладному напиши. Я ведь вас, молодых, знаю. В компании да ради красного словца все вы кавалеры, вздыхатели по гроб жизни, а как до письма, так и застопорилось. Два слова написал — и осечка. Жив, здоров — и целоваться. Нет, ты с душой напиши… чтобы супружница как маков цвет зарделась, спать ночью не могла. Чтобы с твоим письмом вроде как светлый праздник в хату пришел. Да что там говорить… Неспособные вы на это! — Матвей с досадой махнул на молодежь рукой и поковылял к койке Семушкина, которого он уважал за молчаливый и домовитый характер. Семушкин до сих пор не получал никаких известий от своей жены и детей, но копил для посылки семье сахар, сухари, махорку.

— Скучный человек, — вздохнул Стригалев, кивая на Матвея, и подтолкнул Родимцева: — Газуй дальше, Петя… Перелетел ты, значит, на крыльях любви через речку…

Но оживление уже покинуло Родимцева. Он почти с неприязнью посмотрел на раненых, отобрал у них фотографии и уполз под одеяло.

— А ведь и впрямь, хлопцы, не было ничего такого. Женился себе и женился.

Раненые разочарованно разбрелись по своим кроватям.

В этот же день Родимцев наотрез отказался сыграть очередную партию в домино, развел в пузырьке густые, отливающие перламутром лиловые чернила, достал у врача лист глянцевой бумаги и сел за письмо. Он морщил лоб, грыз ногти, но слова шли вялые, бедные, и всё о том, о чем уже писалось неоднократно: о здоровье, докторах, товарищах. Потом поблагодарил за сына, пожелал Варечке здоровья, счастливой жизни. Уместилось все это на одной четвертушке листа.

Родимцев раз, другой перечитал написанное и помрачнел. Все, о чем думалось утром, — о большом и светлом чувстве к Варечке, о глубокой к ней благодарности, — все это осталось за пределами письма.

— Что, солдат, письмо писать не ногами топать, — посочувствовал Сидельников.

— Малое мое образование… — пожаловался Родимцев и с досадой порвал четвертушку.

— А ты сестрицу попроси. Она на это мастерица…

Просьба Родимцева не удивила Наташу. Она не раз писала раненым письма, и, как ей казалось, писала неплохо. Наташа заполняла письма живыми подробностями, о тяжелом умела рассказать с легкой шуткой и, главное, не скупилась на ласковые слова. Письма получались душевными, обширными и потому особенно нравились раненым.