Надежда Нелидова - Книга 1. Башня аттракционов

Я шаркнул ножкой, склонил голову с зачёсанным кзади, смоченным водой из-под крана и сбрызнутым маминым лаком чубчиком. Из-за этой причёски в школе меня дразнили «гитлерюгенд». И сказал со старомодной учтивостью, которая очень умиляла окружающих: «До свидания. Благодарю вас. Большое спасибо. Вы очень добры».

Ещё мама как-то обмолвилась, что хотела девочку, а родился я. Потому что девочка ей была понятна, а мальчик представлялся неизведанной опасной планетой. Это тогда. Сейчас-то она не променяла бы меня на все сокровища мира.

Но как мама могла хотеть девочку?! Не люблю девочек.

Я рано начал себя помнить, лет с трёх. Была зима, я был толсто закутан и, пыхтя, осваивал железные качели в нашем дворе. Мама стояла в сторонке, уткнувшись в книгу, и зябко била ботиком о ботик.

Рядом играли, хихикали в рукавички, воровато стреляли глазами две девочки. Они были намного старше меня, лет восьми, хитренькие как лисички. Они спросили: «Хочешь мороженое?» И предложили лизнуть перекладину качелей. «Она такая сладкая, видишь, вся усыпана сахаром?» Железо и вправду густо, игольчато заиндевело от мороза.

Они перемигивались, перепихивались локтями и жадно смотрели, в их взглядах таился подвох. Но я был польщён, что такие взрослые девочки обратили на меня внимание. Я мгновенно прилип к железу и не мог даже кричать, а только в ужасе ворочал вытаращенными глазами и шевелил ручками. Притворяшки подскочили к маме и закричали:

– Скорее, скорее! Ваш мальчик лизнул качели!

Мама бросила книжку и побежала в ближайшую квартиру за чайником с тёплой водой. Пока мамы не было, девочки шипели мне в лицо: «Так тебе и надо, малявка! Так тебе и надо!» Мой рот был набит кашей из крови, мяса и слюней. Но я рыдал не из-за боли, а из-за обиды. За что они так со мной?!

Я неделю не ходил в садик, потому что не мог раскрыть рта. Мама поила меня прохладным чаем через соломинку. Я вообще в детстве и отрочестве часто болел: с температурами, судорогами, бредом.

Я тогда впервые задумался. Если столь невыносимо долго и мучительно борется в человеческом теле Здоровье и Болезнь, то как, должно быть, яростно, ожесточённо, не на жизнь, а на смерть в нём схватываются Жизнь и Смерть: кто кого? Я спросил об этом маму, и она неопределённо подтвердила: «Да…Человек спадает с лица за считанные часы».

Каждый раз я возвращался из болезни, как из другого мира. Качаясь от приятной слабости и головокружения, садился в подушках. Чёрно-белые расплывчатые предметы медленно проступали из тумана горячечного забытья, принимали твёрдые цветные очертания.

Знакомый плетёный коврик. На столе чашка с волком и тремя поросятами. Висящий на стуле ранец из школьной жизни ещё до нашей эры. Заново знакомился с заоконным миром: забор, сарай, под ветром качается старое дерево, собака бежит по двору. Качели поскрипывают, те самые.

Мама говорила, что во всём следует находить плюсы. Например, болезни, как путешествия, перетряхивают человека, выдёргивают его из привычного ритма жизни. Поднимают на ступень выше, меняют, делают взрослее и мудрее. Так как мои болезни затягивались на недели и даже месяцы, можно считать, я периодически совершал кругосветные круизы.

Дальнобойщики – тоже вечные путешественники. Мама удивилась, когда после школы я сдал на права и стал водить фуру. Потому что такой вдумчивый, тонкий, начитанный юноша, как я, должен был выбрать только гуманитарную профессию: работать на кафедре и в гулкой благоговейной тиши библиотек. Или извлекать виртуозные звуки из фортепиано своими длинными музыкальными пальцами, под аплодисменты зала. Или стать хирургом и делать публичные микрооперации под аплодисменты интернов.

Чтобы утешить маму, я поступил заочно на философский факультет. И, разумеется, навечно прослыл среди шофёрской братии «философом» и «студентом».

Дальнобои, несмотря на внешнюю грубость – народ сентиментальный. Нашу кабину сменщик украсил отпоротой от штор золотой бахромой, бумажными фестончиками. Не считая прилепленных повсюду – живого места не осталось – картинок красивых девочек.

Да вся наша автоколонна напоминала новогодние ёлки на колёсах, празднично переливающиеся разноцветными панелями и гирляндами. Новенькие немцы-десятитонники неслись мимолётным чудным видением навстречу маленьким машинкам. Вводили в ступор водителей-лилипутов, слепили огнями, оглушали, ошеломляли, обдавали ветром и пылью дальних странствий. Романтика!

У вечерних костерков мои философские измышления имели успех. Меня одобрительно били по плечу: «Ну, студент, даёшь!» Протягивали шампур с большими дымящимися кусками подгорелого мяса.

К одному не мог привыкнуть: краснея от слёз, под ржание мужиков пулей вылетал из кабины, когда туда, пыхтя и сверкая капроновыми ляжками, карабкалась придорожная малолетка. Уходил подальше в сырое молоко туманных логов, чтобы не слышать постыдной возни в кабине. Бродил до тех пор, пока мне не кричали: «Эй, философ! Сеанс окончен, ехаем дальше».

Малолетка спала в углу, свернувшись, как бродячий котёнок. Из-за слюнявых ханжей-законников жизнь придорожных девчонок не стоила копейки. Сколько их находили, буквально вывернутых наизнанку, в кюветах на трассе… Я бы повесил фотки растерзанных девичьих тел в кабинетах слюнявых ханжей-законников: пускай любуются. Ну да моё дело маленькое: крутить баранку.

Я жалел заблудших дурочек, а Толик – ненавидел. Все они когда-то вредно хихикали в кулачок: «Хочешь мороженку, мальчик?»

– Быстро же ты их простил, – он щурил свои дымчатые непроницаемые глаза. – Ну да ты ведь у нас добренький: спасал божьих коровок.

Знакомые попросили передать посылку в другой город. Дальнобоев на рейсе нередко используют как курьеров, эдакая голубиная почта. А нам жалко, что ли? Бешеной собаке сто вёрст не крюк, а тут всего-то с кольцевой свернуть. Да и лишняя денежка не помешает. Я копил маме на глазную операцию.

Хозяева благодарно приняли посылку и усадили пить чай с вареньем. За столом рассказывали с округлившимися глазами о происшествии: в соседней квартире убита женщина. Убил любовник: постель характерно взбита, вся в следах бурной любви. Женщина лежала в халатике на голое тело, тоже… в характерной позе. Вероятно, повздорили на почве ревности.

На мужа жалко смотреть: прожили вместе двадцать лет, есть дети и внуки. Он подумать не мог, что за ней такое водится. А любовника сразу вычислили: к ней давно клеился коллега с работы. Раскопали за ним давнюю погашенную мелкую судимость. Сразу арестовали, хотя тот лепетал о своей невиновности и даже пытался предъявить следователям какое-то вонючее жалкое алиби.

– Все женщины одинаковы, – хмуро сказал Толик. – А муж слюнтяй.