Коллектив авторов - 7 лучших юмористических рассказов

– В тюрьму?

– Ну да, я знаю, вы называете это школой. Пробовали уже и до вас. Но только это не пойдет. – Черные глаза сверкали гневом. – Я никому ничего худого не делаю. Я хочу работать. Я могу содержать себя. Я всегда… Какое кому до этого дело?

Если б черные глаза сохранили свое вызывающее, гневное выражение, Питер Хоуп, может быть, и не утратил бы здравого смысла. Но судьбе угодно было, чтобы они вдруг наполнились слезами. При виде их здравый смысл Питера в негодовании удалился из комнаты, и это положило начало многому.

– Не глупи, – сказал Питер, – ты не понимаешь. Конечно, я хочу испытать тебя. Я только хотел сказать, что мы обсудим подробности завтра. Ну перестань же. Экономки не плачут.

Мокрое личико просветлело.

– Вы правду говорите? Честное слово?

– Честное слово. Теперь иди умойся. А потом приготовишь мне ужин…

Странная фигурка, все еще тяжело дыша, поднялась со стула.

– Значит, вы мне даете квартиру, харчи и шесть пенсов в неделю?

– Да, да. Я полагаю, это будет недорого. Как вы находите, миссис Постуисл?

– И еще платье… или штаны с курткой, – подсказала миссис Постуисл. – Это уж как водится…

– Да, да, конечно, раз это принято… Так вот, Томми, шесть пенсов в неделю и одежда.

На этот раз Питер в обществе Элизабет дожидался возвращения Томми.

– Надеюсь! – говорил ей мистер Хоуп, – надеюсь, что это мальчик. Ты понимаешь, всему виной туманы. Если б у меня тогда были деньги, чтобы отправить его на юг…

Элизабет задумчиво молчала. Дверь отворилась.

– А, вот так лучше, гораздо лучше. Ей-богу, у тебя совсем приличный вид.

Стараниями практичной миссис Постуисл с длинной юбкой было достигнуто временное соглашение, одинаково выгодное для обеих сторон; выше талии наготу скрывал большой платок, искусно скрепленный булавками. Питер, сам до щепетильности аккуратный, с удовольствием заметил, что дочиста отмытые руки Томми совсем не запущены.

– Дай-ка мне свой картуз, – сказал Питер. Он бросил его в ярко пылавший огонь, отчего по комнате распространился странный запах.

– Там в коридоре висит мой дорожный картуз. Можешь пока носить его. Вот тебе полсоверена: купи мне холодного мяса и пива на ужин. Все, что нужно, ты найдешь вот в этом шкафу или где-нибудь на кухне. Не приставай ко мне с расспросами и не шуми. – И Питер опять углубился в свою работу.

– Прекрасная мысль эти полсоверена, – говорил себе Питер. – Теперь «мистер Томми» больше не будет тебя беспокоить. В мои годы завести у себя детскую – безумие! – Перо в его руке брызгало и царапало по бумаге. Элизабет не сводила глаз с двери.

– Четверть часа, – заметил Питер, взглянув на часы. – Я тебе говорил. – Статья, над которой трудился Питер, по-видимому, сильно раздражала его.

– Так почему же, – рассуждал он сам с собой, – почему он тогда не взял шиллинга? Притворство, – заключил он, – уловка, ничего больше. Ну, старушка, мы с тобой еще дешево отделались. Прекрасная была мысль дать ему полсоверена. – И Питер даже рассмеялся, чем сильно встревожил Элизабет.

Но в этот вечер Питеру, очевидно, не везло.

– У Пингли все распродано, – объяснил Томми, появляясь с пакетами, – пришлось идти к Бау на Фаррингдон-стрит.

– А, вот что, – сказал Питер, не поднимая головы.

Томми исчез за дверью, ведущей в кухню. Питер быстро писал, наверстывая потерянное время.

– Хорошо, – бормотал он, – это ловко сказано. Это им не понравится.

Он писал, сидя за столом, а Томми бесшумно и невидимо сновал сзади, то в кухню, то из кухни. И что-то странное происходило с мистером Питером Хоупом: он чувствовал себя так, как будто долгое время был болен – так болен, что даже сам не замечал этого, – а теперь начинает выздоравливать и узнавать знакомые предметы. Эта солидно обставленная, длинная комната, обшитая дубовыми панелями, хранившая вид старомодного достоинства, такая спокойная, приветливая, – комната, где прошло больше половины его рабочей жизни, – почему он забыл о ней? Она встречала его теперь с радостной улыбкой, как старого друга после долгой разлуки. И улыбались выцветшие фотографии в деревянных рамках на камине, и между ними портрет маленькой, хрупкой женщины, чьи легкие не могли перенести лондонского тумана.

– Господи помилуй! – сказал мистер Питер Хоуп, отодвигая свой стул. – Тридцать лет. Как, однако, время бежит. Неужели мне уже…

– Вы как пиво любите: с пеной или без пены? – послышался голос Томми.

Питер словно очнулся от сна и пошел в столовую ужинать.

Уже в постели Питера осенила блестящая мысль. «Ну конечно, – как я не подумал об этом раньше? Все сразу станет ясно». И Питер сладко заснул.

– Томми, – начал Питер, садясь за стол на следующее утро. – Кстати, что это такое? – И он в недоумении поставил чашку обратно на стол.

– Кофе. Вы ведь сказали кофе приготовить.

– Ах, кофе! Так вот что, Томми, на будущее время, если тебе все равно, я буду пить по утрам чай.

– Мне все равно, – любезно согласился Томми, – завтракать-то вам, а не мне.

– Да… что бишь я хотел сказать… у тебя, Томми, не очень здоровый вид.

– А я ничего. Я никогда не болею.

– Может быть, ты не замечаешь. Бывает так, что человек очень нездоров и не знает этого. Я не могу держать у себя человека, если не уверен, что он совершенно здоров.

– Если вы хотите сказать, что передумали и хотите избавиться от меня…

И подбородок Томми моментально задрался кверху.

– Нечего губы дуть! – прикрикнул Питер, напустив на себя ради этого случая такую строгость, что он и сам себе дивился. – Коли здоровье у тебя в порядке, как я надеюсь, я буду очень рад пользоваться твоими услугами. Но это я должен знать наверное. Так уж принято. Так всегда делают в хороших домах. Сбегай-ка вот по этому адресу и попроси доктора Смита зайти ко мне, прежде чем он начнет свой обход. Ступай сейчас же, и, пожалуйста, без разговоров.

– Очевидно, с ним так и следует говорить, – сказал себе Питер, прислушиваясь к удалявшимся шагам Томми.

Когда хлопнула наружная дверь, Питер прокрался в кухню и сварил себе чашку кофе.

«Доктора Смита», вступившего в жизнь в качестве «герр Шмидта», но, вследствие разницы во взглядах со своим правительством, превратившегося в англичанина и ярого консерватора, огорчало только одно обстоятельство – его постоянно принимали за иностранца. Он был коротенький, толстый, с густыми кустистыми бровями и такими свирепыми седыми усами, что дети начинали реветь при виде его и ревели до тех пор, пока он, погладив их по головке, не заговаривал с ними таким нежным голосом, что они умолкали от удивления – откуда взялся этот голос. Он и ярый радикал Питер с давних пор были закадычными друзьями, хотя каждый из них и питал снисходительное презрение к взглядам другого, умеряемое искреннею привязанностью, которую он едва ли сумел бы объяснить.