Карло Гадда - Театр

Тем временем электрики сменили освещение на ярко-апельсиновое и лимонно-желтое, так как — по сведениям, полученным и согласованным в узком кругу, — вслед за рассветом воцарился день. Они преследовали отражателями адмирала с фараоншею, круживших по подмосткам с воплями, и, ежели случалось промахнуться, украшали нимбами и вспышками пожарника.

Сбежалась уже целая толпа. Нетрудно было отличить по характерным одеяниям из набивного полотна в ней рыбарей и лучников, префектов, пехотинцев со щитами, прорицателей, ассиро-вавилонских мельников, римских легионеров, кормчих и творцов самосских ваз, мавританских лоцманов и хиромантов из Кирены, претора со свитой из трех лиц, глашатаев и фарисе ев, зубодеров, токарей, вытачивающих для стульев ножки, отставных сарданапаловых министров и иных, чья нравственность была неоспорима, — уж во всяком случае, носителей месопотамской доброй воли или основателей классической культуры, чему были свидетельством многообразные покрои их одежд.

И все они пришли враз в исступление и стали ушераздирающими унисонами сопровождать созвучия этой двоицы: горланили что было сил напыщеннейшие экстравагантности, наинесусветнейшие нелепицы, не двигаясь, не глядя друг на друга, красные, распухшие, со вздувшимися венами на шеях, со сновавшими, как лифт, отростками височной кости, сложив руки и как будто бы не обращаясь ни к кому и никуда, как будто бы для них была совсем не обязательна какая-либо связь с реальным положением вещей. Каждое лицо — маска безумия — изливало голос, сколько его было, в резервуар абсурда.

«Дивно, дивно…» — доносился из соседней ложи шепоток четы Бьяссонни. Даже кавалеру Пешателли, который не дивится никогда и ничему, поскольку выдает себя за англичанина, не удалось не заразиться общим восхищением.

Громоздившийся на подиуме господин во фраке мог бы предложить свои услуги и авторитет для наведения порядка, однако он, напротив, лез из кожи вон, усугубляя суматоху, игнорируя евангельские заповеди и тот факт, что накрахмаленные его атрибуты постепенно размягчались.

За что и был наказан по заслугам: от вымачивания в кислотах ароматического ряда, жирных и амино-, в разных альбуминовых соединениях и иных азотистых субстанциях они теперь имели совсем неприличный вид.

Чтоб он пошел на все это, дирекция театра положила ему царский гонорар.

Вдруг свет разлился и вокруг меня.

Сверкающие люстры озарили самых юных горожанок, превознося мягчайшие их линии или «изысканную худобу резко очерченного плечика». У некоторых на лилейных шеях каплей крови полыхал рубин.

Их ждут подушки неизвестных мне расцветок, а теперь дух мелодрамы утоляет жажду душ их соком вечной красоты.

Я не запасся перламутровым биноклем и стал разглядывать их невооруженным глазом, благо он меня пока не подводил.

Того, что видел я, не передать: в Понкьелли в этот вечер собралась культурнейшая часть вавилонского сообщества. Внутри подковы двигались серьезнейшие господа, и безупречные манишки, прилегающие фраки, белоснежные манжеты, отрешенно-важный вид занявших самые дорогие ложи словно говорили: «Мы-то знакомы с закулисной стороною жизни! Мы — те, кто пропускает тайные челноки мира сквозь основу, состоящую из всех этих тупых плебеев. Мы, с присущими нам знаниями и умом, деньгами и могуществом, мы позволяем гению, чтоб он нас развлекал, как шут. Поскольку это — настоящий гений». И впрямь, гурманы, почитатели и критики поздравляли друг друга. Сверху послышался призыв отведать оранжада. Ягоды из жемчуга на маслянистых, второй молодости бюстах, капли бриллиантов… Небывалая картина!

Аромат пирожных, как и прочего мучного, рождал в моем воображении картины сказочного гинецея, куда вхожи, к сожалению, лишь специфические толстоватые субъекты.

Вдалеке загрохотало — это приближался к вратам Тартара Сарданапал.

Затопотала по подмосткам куча дьяволов с картонными хвостами и покрытыми фольгою деревянными трезубцами; их бедра, точно у античных фавнов, были обернуты козлиной шкурой, ноги обтянули красные чулки. На висках торчали парочки тряпичных конусов, изображавших свойственные этим страшным духам роговые выступы.

Я их себе представлял довольно бойкими созданьями, из глаз которых брызжет извращенное лукавство, наряду с движеньями хвоста толкающее дев на самое рискованное ослушание, но в этот вечер они выглядели до предела несуразно, будто бы стремились уличить в обмане флорентийского туриста, который их запечатлел в не слишком чинных позах и утверждает, что они горазды на чудовищные непотребства.

«Подвинься, дай и мне местечко», — говорил, казалось, каждый своему собрату, когда они явились — скованные, мешкая, толкаясь, как пришедшие фотографироваться школяры.

Наверное, через какую-нибудь дверцу, за которой был служебный ход, ведущий в Тартар, тянуло холодом, и плутоническому населению было не по себе — поскольку все они косились в одну сторону, как будто бы прося: «Прикрой же поплотней!»

При этом, следует отметить, раздавался глуховатый скрежет — будто кто-то что-то тер на терке, — какового ныне добивался от своих сообщников субъект во фраке; этот экс-неистовец, казалось, наглотался валерьянки. В просторных панталонах, с малодушною улыбкой на лице и мимикой мошенника, который ощущает устремленный на него суровый, полный подозрения взгляд, он умолял всю братию вести себя благоразумнее. Особое внимание уделял теперь он медным духовым и контрабасам: вздергивая левое плечо, то опуская, то выбрасывая вперед руку, он как будто звал: «Пошли!», а правою пытался удержать от устрашающих рывков фаготы, укротить всё норовившие встать на дыбы кларнеты, скрипки и гобой. Колени его в это время выполняли гимнастические упражнения.

Позже я узнал, что все старания сии прикладывались, дабы вызвать у нас ощущение течения Ахерона.

Вносили свою лепту также газовые лампы, исправно контролируемые электриками: складывалось впечатление, будто они полоскали горло или норовили что-то выплюнуть, но тщетно. Терка же произвела на всех благоприятнейшее впечатление. «Чудо, чудо…» — приговаривали Бьяссонни.

Союз искусств… сплетение девяти муз…

Почему испытывать всего одно-единственное удовольствие?

Вот здесь — глаз видит, ухо слышит, мускулы трепещут в порыве подражания Терпсихоре. Но почему же обоняние, осязание, вкус и прочие должны присутствовать на этом пиру фаворитов обделенными?

На следующей стадии развития славной мелодрамы этот недочет будет восполнен. Для осязания — теплая ножная ванна с регулирующим краном, по желанию — массажный аппарат, весьма полезный для здоровья. Обонянию доставит радость целая фантасмагория запахов. Начиная с духа маринованных огурчиков. Польются ароматы снизу; поступление их из кухни обеспечит батарея мощных вентиляционных труб; благодаря манипулированию клапанами в зал вводиться они будут сообразно партитуре, выходить же станут через верх, как это им удобно в соответствии с небезызвестным физическим законом тяги.