Лев Кокин - Семинар Петровского

Петровский-педагог не может не найти общего языка с «гуманитариями». Воспитывать людей, которые будут нести в массы культуру и «на этой основе создавать еще более высокую культуру», по мнению ректора, можно, лишь понимая, что, пожалуй, самые важные человеческие поступки определяются чувствами. Нужно воспитывать человеческие чувства — так, «чтобы людям хотелось делать хорошее и не делать плохого».

Долгое время встречался он с «гуманитариями» на прежней их территории (хотя часть гуманитарных факультетов еще остается на Моховой, наступил их черед переселяться на Ленинские горы) — в старом ректорском кабинете, просторном и геометрически круглом, как синхрофазотрон. Впрочем, сравнение едва ли уместно — снаружи на стене мемориальная надпись: «Здание построено Казаковым и Жилярди».

Ровно поматывая маятником, стучали в простенке старинные часы…

На этих беседах присутствовал основатель университета Ломоносов, сам когда-то прозванный первым русским университетом. На обоих изображениях, скульптурном и живописном, он мало чем напоминал сановного вельможу в напудренном парике, которого мы привыкли видеть на пьедесталах. Это немолодой человек с высоким мудрым лбом и голым теменем. Таким он бывал в своей лаборатории или за письменным столом — там, где чувствовал себя запросто.

Сколько людей перебывало в этом кабинете со времен Ломоносова и Казакова?.. Одно можно сказать с уверенностью: никогда не бывало больше, чем в последние годы.

…Вначале, робея, садятся на краешек стула, торопливо излагают суть просьбы. Но почувствовав заинтересованность в их деле, душевное желание помочь, успокоятся и — доверятся. Есть люди, давно их знаешь, а рассказывать им о себе — мучение. Этот человек умеет так подойти к собеседнику, которого в первый раз видит, что тому легко поделиться своим. И идут к нему друг за другом — истощенный войной с деканатом студент и профессор, на кого-то обиженная старушка и озабоченные молодожены. Кто к товарищу депутату, кто к товарищу ректору, кто к товарищу академику…

Археолог, кандидат наук, хочет изучать математику. Просит зачислить в университет.

— Вы уверены, что вам это действительно нужно?

— Да, конечно. При раскопках материала столько, что захлестывает! Статистические методы необходимы! На конференции по применению математических методов…

Не усидев, академик принимается ходить по комнате. Разумеется, он знает, что «математика — разновидность общего языка»… и что не только естествознание обучается этому «языку». Наметились уже прорывы и в гуманитарию. Математика — его специальность, его стихия. При всем неподдельном интересе к людям, научные его склонности, казалось бы, далеки от радостей людских и печалей. Но…

— Математика стала модной наукой, а это неприятно! Все хотят ее применять… за волосы тянут! Поймите: это всего лишь аппарат, разветвленный, мощный, но все-таки не более чем аппарат для решения четко поставленных задач. А если принять его за панацею, неизбежно разочарование!..

Вот чего опасается академик — несбывшихся надежд.

Другой собеседник — другие заботы… А он — с кем бы ни приходилось ему разговаривать — он остается самим собой.

Быстрым шагом выходит из кабинета, коротким жестом приглашает войти. Внимательно выслушав, тут же берется за телефонную трубку:

— Ну, хорошо, обратимся к министру… Неудобно… Ну, ничего. Переморгаем.

Академик, студент, избиратель или министр имеют дело не только с ректором (академиком, депутатом), но всегда с Иваном Георгиевичем. Его простота уважительна, она никогда не перейдет в панибратство. Это — демократичность, которая, возможно, берет начало от далеких тех лет, когда студент Петровский преподавал на рабфаке рабочим и красноармейцам азбуку математики, а сам, в свою очередь, обучался у них азбуке еще более сложной науки — революции.

«Нам следует теперь делить время между уравнениями и политикой, — говорил престарелый Эйнштейн своему ученику Страуссу, прогуливаясь с ним в Принстоне. (Это было после провала попыток ученых помешать применению атомной бомбы.) — Но для меня уравнения куда важнее, ибо политика — не более, чем дело текущей обстановки. Математическое же уравнение остается навсегда».

Герой Социалистического Труда Иван Георгиевич Петровский, ученый и общественный деятель, много времени отдает тому, что Эйнштейн назвал политикой. Депутат Верховного Совета и член его Президиума, член Советского комитета защиты мира, член президиума Академии наук, он в одном лишь согласен с великим физиком: уравнение остается навсегда. Но если бы — представим себе такую возможность — Эйнштейну удалось предотвратить Хиросиму, эта его заслуга перед человечеством была бы, вероятно, не меньше заслуг создателя новой физики.

Пятнадцать минут на «бумажки», и затем беседы, беседы — таков распорядок ректорского дня. На дверях кабинета нет таблички с расписанием приемных часов. Заходят в любое время. Спрашивают:

— Иван Георгиевич у себя?..

Старые его товарищи, те, кто на «ты» с ним, считают Ивана Георгиевича человеком по натуре скорее замкнутым, чем общительным. Как же так? Десятки людей каждый день. Те, кто нуждается в его помощи или совете, те, к совету и помощи которых прибегает он сам. Прежде чем прийти к какому-либо решению, он собирает чужие мнения старательно, как пчела.

Но что правда, то правда: беседовать предпочитает с глазу на глаз, нет для него ничего хуже многолюдных (и многочасовых) заседаний с громоздкими прениями.

Старые товарищи не ошибаются…

Когда разговариваешь с Петровским, ощущаешь явственно, почти видишь: непрерывно идет в нем какая-то скрытая внутренняя работа, словно жернова перемалывают добытую информацию, словно сита сортируют ее, как руду. И вот предел. Необходимо осмыслить виденное и слышанное. Попросту побыть одному.

Встречаясь каждый день со множеством людей, живя для людей, он не может находиться постоянно на людях.

Раз в неделю он приезжает в университет позже обычного.

— С утра пройдусь по магазинам, — предупредит накануне.

Маршрут поездок за долгие годы устоялся, но хранится в секрете — в уединенности их главная прелесть. Сам он называет это «пастись». Пастись по книгам.

Увлечение давнишнее, еще с Сергеем Ивановичем Вавиловым вместе «паслись». Однако и старые знакомцы-букинисты порою не знают, чем привлечь его: редкие издания, редкие переплеты оставляют его равнодушным, он загорается, лишь перелистав книгу. И никак заранее не угадаешь, о чем она будет, эта интересная ему книга, которую он выберет из десятка других, но, уж выбрав, прочитает от корки до корки и, возможно, еще не раз к ней вернется. Книга для него — не просто развлечение и зачастую больше, чем очередной собеседник.