Уэлти Юдора - Золотой дождь (рассказы)

— Стало быть, Дейв Коллинз? Похоже на него. Мне чуть не каждое воскресенье приходится накладывать ему утром швы, вам всем это известно, — сказал доктор. — Я знаю Руби, знаю Дейва, и если бы сейчас включили электричество, я всех бы вас назвал по имени, вы это отлично знаете. — Глаза его остановились на Ори — она досталась ему в наследство вместе с другими достопримечательностями Холдена, где утвердилась на главной площади двадцать лет назад; сейчас она сидела в своей детской прогулочной коляске, расправив на коленях цветастую юбку и подоткнув ее под культи ног.

Набирая в шприц лекарство, он заметил, что в комнату протиснулось еще несколько любопытных и все они были в белых платьях с красными лозунгами на груди, как у Руби. Лампу подняли высоко над ныряющими тенями голов, и сердце на прибулавленной к стене открытке с поздравлением в Валентинов день налилось ярко-красным; он нагнулся к постели, и лампу тут же опустили и стали подносить все ближе, ближе к женщине, казалось, огонь вот-вот пожрет ее.

— Я ничего не вижу, — сердито сказал доктор, и лампа мгновенно отлетела и вознеслась ему за спину, и он подумал, что так волноваться может только мать.

— Сдается мне, кончается наша Руби, — произнес чей-то голос.

Ее глаза так и не открылись. Он сделал укол.

— А сам-то он где — Дейв? Это его начальник полиции ищет? — спросил он.

Девочка сделала несколько шагов и посадила ребенка на постель у самого лица Руби.

— Убери его, — сказал доктор.

— Она его как будто не видит, — сказала девочка. — Погладь маму.

— Сейчас же унеси его отсюда, — приказал доктор Стрикленд.

Ребенок открыл глаз матери своими пальчиками. Глаз закрылся, и мальчик заплакал, как будто она это нарочно.

— Унесите ребенка из комнаты и уведите всех детей, вы что, не слышали? — Доктор Стрикленд поднял голову. — Нечего им на такое смотреть.

— Тузи, унеси его к соседям, — сказал кто-то.

— Никуда я его не понесу. Меня и так столько времени не было, я за доктором ходила, а вы мне обещали, что потом уж я останусь до конца, — громко возмутилась девочка.

— Ладно, оставайся. Но тогда держи Роджера.

Ребенок в последний раз потянулся к лицу матери серой, как беличья лапка, рукой с неподрезанными ногтями. Женщина, которая держала лампу, поставила ее и сама схватила ребенка с кровати. Он задрыгал ножками, и тогда она стукнула его по голове.

— Вы что, хотите, чтобы он идиотом вырос? — в ярости закричал доктор.

— Ну уж я-то его растить не буду, не надейся, — сказала мать женщине, лежащей на кровати.

Напряженность ушла из ее лица. Сознание уплывало. Положив ее руку вдоль тела, доктор еще раз осмотрел рану. Рана была ровная и очень аккуратная. Все так же стоя возле женщины и наблюдая за ней, он взял ее руку и стал смывать запекшуюся кровь — с тыльной стороны кисти, с мозолистой ладони, с пальцев.

Потом снова нащупал ее пульс и тут увидел, что она открыла глаза. И пока он считал удары сердца, он все время ощущал взгляд этих глаз, они казались огромными и словно бы заслоняли циферблат часов. Они невидяще утверждали власть смерти. Она знала, что умирает. И память не сделала последнего усилия и не приказала опустить веки, когда он положил ее руку обратно на постель, снял с ног туфли, поставил их на пол, когда отошел от кровати и свет лампы снова ударил ей в лицо.

Двенадцатилетняя сестра все так же неотрывно глядела на нее, прижимая к груди орущего ребенка.

— Да уймите вы его наконец!

— Вырастет — сам уймется, — отозвался чей-то довольный голос.

— Вы бы хоть немного о ней подумали! — сказал доктор. — Перед вами лежит человек, которому очень трудно дышать. Ему нужен покой. — Он указал пальцем на старуху у двери в накрахмаленном фартуке, с трубкой, которая все так же наливалась огнем через равные промежутки.

— Ты останься, — приказал он. — Будешь сидеть здесь и смотреть — как Руби. А все остальные уходите.

Он закрыл чемоданчик и выпрямился. Женщина ткнула пышущую жаром лампу прямо ему в лицо.

— Помните Люсиль? Это я. Я стирала для вашей матери белье, когда вы родились на свет. Почему вы ничего для нее не сделали? — с яростью крикнула она. — Хоть бы перевязали! Доктор называется! Разве ваш отец так бы бросил больного?

— Да у нее же внутреннее кровотечение, — ответил он. — Вы что думали, это просто так, царапина?

Все смолкли. Слышно было только, как носятся морские свинки. Он снова посмотрел на лежащую женщину; в ее глазах остекленело сознание того, что она не принадлежит себе.

— Я сделал ей укол. Она должна заснуть. Если не заснет, пошлите за мной, я приеду и сделаю еще один. Дайте мне, пожалуйста, воды, пить хочется, — попросил доктор, не меняя тона.

За стеной, на кухне, раздался грохот, как будто кто-то нечаянно ударил в литавры и тут же заглушил звук. Мальчик, который взял ветку сельдерея, чтобы приманивать морских свинок, появился в дверях с чашкой. Прошел через комнату, шагнул на веранду, и было слышно, как из колонки полилась студеная вода. Через минуту он вернулся, неся чашку в вытянутой руке, и протянул ее доктору.

Доктор Стрикленд с жадностью выпил воду под завороженными взглядами женщин — видно, они хотели пить не меньше его. Все запахи дома впитались в эту чашку, но была она тонкого фарфора, старинная.

Он переступил через взгляд женщины, лежащей на кровати, как переступил бы щель, зияющую в полу.

— Решили уехать? — спросила старуха в накрахмаленном переднике, которая все так же стояла у двери, но уже без трубки. И тогда он ее вспомнил. В те годы, когда он учился на востоке в университете на медицинском факультете и уезжал туда после каникул из Холдена в половине третьего ночи, она одна выполняла обязанности всего вокзального персонала. Поезд всегда опаздывал. Обходя стоящие рядами, как в церкви, скамьи в залах ожидания, она предлагала пассажирам горячий, только что сваренный кофе и наливала его в бумажные стаканчики из высокого белого эмалированного кофейника, который казался продолжением ее руки. Кроме белого передника, на ней была тогда белая конусообразная наколка — нечто среднее между поварским колпаком и летней дамской шляпкой. Наконец в клубах пара подползал поезд, и она принималась выкрикивать названия остановок. Мегафоном она не пользовалась, ей хватало силы собственных легких. Дарованный ей природой могучий баритон оглушал пассажиров — сначала цветных, потом белых в пустых, полутемных залах ожидания, где невозможно было читать, — отдаваясь гулким эхом под сводчатыми потолками: "Меридиан. Бирмингем. Чаттануга. Бристол. Линчберг. Вашингтон. Балтимор. Филадельфия. И Нью-Йорк". Потом она хватала сразу по четыре чемодана и, медленно шагая впереди пассажиров, переносила весь багаж к поезду и рассаживала всех по вагонам.