Глеб Горышин - Там вдали, за горами...

— Да подожди ты, не гони лошадей, — взмолился глава комиссии Иванов. Его стакан непрестанно наполнялся одним и тем же напитком — коньяком «Будафок». Иванов решительно терял силы.

Но Мовсесян именно гнал лошадей, настегивал, понукал без пощады и передышки.

Он посмотрел на мою жену, и все посмотрели туда же.

— Наш стол сегодня украшает всего одна женщина… — Мовсесян сделал долгую, со значением, паузу. — Но нет на земле такого места, чтобы мужчина женщину не нашел, когда он захочет… Женщины украшают нам жизнь… За женщин!

— Все врешь, никому ты не нужен, — продолжал дудеть в свою дуду, гнуть свою палку Кильчаков.

В это время залязгала дверная щеколда, кто-то затопал в сенях сапогами, вошел. Мы повернулись к двери: в кухне стояла женщина, будто вызванная заклинанием Рафика, его магическим тостом: в сером платке, в серых же телогрейке и юбке, в резиновых сапогах, с испитым, отцветшим и сероватым, как ее одежда, лицом. Рафик вышел навстречу гостье, оттеснил ее в кухонные потемки к плите и пошептался там с ней.

Пока хозяин с гостьей шептались в углу, мы молча ждали какой-нибудь перемены в рутине нашего затянувшегося и, надо признаться, тягостного застолья. Но Мовсесян явился как ни в чем не бывало и сделал очередной ход черной пешкой — бутылкой. Пешка была проходная. И сам гроссмейстер, должно быть, понял, что партию можно не продолжать…

— Ну что, — сказал он, — отдохнем… В шахматишки сыграем.

Он сдвинул бутылки в сторону (но не убрал), принес шахматную доску, расставил фигуры.

— Кто хочет побаловаться? В Улагане мне не с кем играть. Совсем разучиться можно. Забудешь даже, как рокировку делать. (Он сказал «ракировка».)

Посмотрел на меня, как наиболее достойного партнера. Я покачал головой, будучи игроком никудышным. Кильчакова Мовсесян не удостоил взглядом. Оставался один Иванов.

— Да я… так только… ходы знаю, и все… — слабо сопротивлялся глава комиссии.

— Знаем мы, как вы плохо играете в шахматы, — приговаривал Мовсесян. — Все так говорят…

Обреченность Иванова не вызывала сомнений, и сам он ее понимал. Однако первым двинул пешку — не двинул, а ткнул пальцем. (Он играл белыми.) И началось. Кильчаков все так же сидел, нахохлясь, как ястреб в зоосаду. В глазах его отражался давний, быть может, тысячу лет назад зажженный костер. И мог он так просидеть до утра. Мовсесян разделывал Иванова, «как бог черепаху». Но при чем же здесь бог и при чем черепаха? Мовсесян унижал своего противника, и эта потребность причинять унижение не убывала в нем.

— Зачем так пошел? — говорил Мовсесян. — Так пойдешь, а я так и вот так. Шах и мат…. Тигран ко мне на квартиру зайдет, сядем за шахматишки, он спрашивает: «У тебя никого нет?» — «А что?» — говорю. «Не хочу, чтобы знали, что Петросян Мовсесяну проигрывает».

— Врешь! — вякал Кильчаков. — Петросян с тобой не играл. Ты жулик!

Рафик и усом не вел на злобную хулу своего оппонента. Он погонял по доске ивановского короля, сделал мат Иванову, подлил ему еще коньяку и снова расставил фигуры. И опять Иванов не нашел в себе сил отказаться от унижения. (Мовсесян стал играть без коня и слона.) Иванов хватался за свой «Беломор» (ленинградский), но Мовсесян всякий раз заставлял его взять сигарету «Опал» и тотчас подносил к ней зажигалку. За долгий вечер мы столь просмолили табачным дымом избу — пятистенку, что, кажется, даже новые стены ее померкли, подернулись копотью.

— Не могу больше, нечем дышать, — пожаловалась моя жена. — Пойдем на улицу.

Мы вышли на крыльцо.

— Боже мой, сколько можно! — сказала жена. — Это какой-то садизм!

— Ничего, — сказал я, — завтра они все припомнят Мовсесяну. Они ему еще покажут, где раки зимуют…

Рафик поставил очередной мат Иванову, смешал на доске фигуры, поднял голову, убедился в том, что общество решительно осоловело, и объявил, как милость пожаловал:

— Ну, ладно… Хватит! Теперь — отдыхать. Чтобы завтра свежие головы были… Мои друзья, — он посмотрел на нас с женою, — пусть здесь ночуют… А мы получше местечко найдем… — Он подмигнул Иванову: — Ты к Машке пойдешь. — И Кильчакову подмигнул: —Ты к Верке.

— Ну… зачем… как-нибудь уж… в тесноте — не в обиде… — забормотал Иванов, по — видимому смущенный неожиданным предложением Мовсесяна. Тот уже надевал на него полушубок. Сопротивляться глава комиссии не умел, да, похоже, и не хотел. Он одевался послушно.

Принес Мовсесян и кильчаковскую одежку, фуражку. Кильчаков оскалился и пролаял:

— Никуда не пойду! Сам к Верке иди!

Казалось, мгновение — и Кильчаков укусит, так и цапнет за палец. Мовсесян даже руку отдернул.

— Людям отдохнуть нужно, — обратился он к совести Килььчакова. — Люди пешком с Чулышмана пришли… А ты — как собака на сене. Нехорошо! Одевайся! Идем!

Рыча, огрызаясь, блистая глазами, Кильчаков оделся.

— Пошли! — приказал Мовсесян. И вывел комиссию из дому в непроглядную тьму, на мороз.

Я подумал, что, кроме как к Машке и Верке, комиссии некуда будет податься.

Мовсесян на минутку вернулся, чтобы сделать напутствие нам:

— Уходить будете, дверь прикроете. На замок я не запираю… У меня все имущество — что на мне…

Утром мы вышли в потемках на волю, прикрыли за собою дверь избы-пятистенки. Выпал снег, пахло корочкой свежеиспеченного хлеба. Мы торопились, бежали, боясь опоздать на райкомовскую машину. И пили — большими глотками — вкусный утренний горный воздух. И то, что было с нами минувшей ночью, выветривалось, растворялось, как дурнота сновиденья…

Возле райкома пофыркивал газик — секретарь, видимо, только пришел, весь домашний, добро поспавший, попивший чаю.

— Ну как ночевали? — радушно спросил он.

— Хорошо, спасибо, — ответили мы. (Машина как раз поравнялась с избой — пятистенкой аймачного ветврача Мовсесяна. Ее окна были темны.) — Вот здесь мы и ночевали, у ветврача…

Изба обозначилась в свете фар и канула в темноту.

Я ждал, что секретарь райкома что-нибудь скажет о ветвраче Мовсесяне. Может быть, он и сказал бы, но раньше заговорил шофер:

— Вот интересное имя — Рафик… Как все равно в детском саду: Вовик, Шурик, Рафик… А как его по — настоящему-то звать?

— Это армянское имя, — сказал я неопределенно. — Впрочем, может быть, и от Рафаила…

— Нет! — с убежденностью и даже каким-то воодушевлением сказал шофер. — У нас в роте был Рафик Мнацаканян… Рафик — и все. А еще одного я знал — Тофиком звали.

— Это хорошо, — прервал нашу с шофером болтовню секретарь райкома, — что к нам приезжают молодые специалисты… с запада. Мы стараемся создать для них все условия… Насколько это возможно… Но, к сожалению, отдача пока что меньше, чем нам бы хотелось. Мало кто приживается у нас. Одни уезжают сами, других приходится попросить…