Николай Чуковский - Сестра

Сашка называл нашу соседку Галину Петровну «шлюха на покое» и с хохотом уверял, будто она подала в совнарком заявление с просьбой выдать ей пенсию за выслугу лет.

Яков Иваныч терпеть не мог таких шуток, но Галину Петровну и сам не любил.

Не за то, что у нее была слава былой распутницы — невнятная слава, волновавшая городок. Яков Иваныч невзлюбил ее с осени, с первого дня своего приезда в город, когда он единственный раз побывал у нее наверху. Он увидел фарфоровые яйца, рамочки, карточки, двух Крючковых, чернильницу из снаряда, и все ему не понравилось.

— От нее несет офицерщиной, как псиной, — говорил он.

Ко всему офицерскому Яков Иваныч испытывал ненависть, презрение и брезгливость.

Но с Валерьяном Сергеичем Кудрявцевым иногда разговаривал, хотя Валерьян Сергеич был прежде офицером.

Якову Иванычу нравилось, что Кудрявцев рассказывает о своем прошлом с подкупающей откровенностью. Другой постарался бы скрыть такое прошлое: офицер, после революции связавшийся с левыми эсерами, — об этом безопаснее было бы молчать. А Кудрявцев откровенно признавался, что порвал с эсеровской организацией только после убийства Мирбаха. Но порвал навсегда. С тех пор он работает в Красной Армии на различных, довольно ответственных должностях.

В исполкоме и в военном комиссариате Валерьяна Сергеича приняли хорошо. Мандаты, представленные им, были в порядке. В Москве ему, видимо, доверяли люди, сомневаться в которых было невозможно. Да и человек он оказался простой и свойский.

Для артиллерийской школы он получил большой бревенчатый купеческий дом на Дворянской улице.

Помню, он даже навербовал десятка два курсантов — по собственному выбору — из всякого народа, проезжавшего через наш город.

Но открытие школы что–то затянулось, так как в городе не было ни орудий, ни подходящих преподавателей, и пока обо всем этом списывались с кем следовало, подошла весна.

Кудрявцев сам поселился в этом купеческом доме и отлично устроился. Мебели там было сколько угодно, дров тоже. Пол своей комнаты он покрыл огромным ковром с басурманским узором. Приятелей принимал он, сидя на тахте, а над тахтой, на стене, висели у него — крест–накрест — кавказские кинжалы.

Он уверял, что больше всего на свете любит изящное оружие. В Москве на квартире у него целая коллекция кинжалов, сабель, ружей, мечей, алебард и секир.

А с собой он захватил пустяк — обыкновенный наган, изукрашенный серебром.

Серебряные листья, отчеканенные знаменитым тифлисским мастером, ползли по нагану. Наган сверкал, как церковная риза. С благоговением и завистью Сашка приподымал его на ладони, вертел и почтительно возвращал Валерьяну Сергеичу.

Помню, я отчего–то очень был поражен, заметив, что Валерьян Сергеич знает Галину Петровну. Однажды, выйдя во двор, я случайно увидел, как они встретились на улице, перед нашим домом.

По твердому, утоптанному снегу она шла вдоль забора, укутанная серым шерстяным платком, и несла ведро с водой. Льдинка билась в темной воде.

Он шел ей навстречу посреди улицы, и воробьи взлетали возле его желтых краг.

Мне показалось, он вздрогнул, увидав ее, и как–то странно дернулся к ней. Не знаю, хотел ли он поздороваться или помочь ей тащить ведро.

Но она так рванулась от него к забору, что выплеснула льдинку из ведра на дорогу.

Тогда он сделал вид, будто не видит ее, и пошел дальше.

Она пронесла ведро мимо меня и поднялась по лестнице наверх, к себе.

Через минуту в ее окне, стукнув, открылась форточка. Несколько клочков картона упало в сугроб. И форточка закрылась.

Я полез в снег и нашел два обрывка разорванной фотографической карточки. На одном обрывке были рука и плечо с погоном. На другом — козырёк, кокарда, часть бледного лба. Лица мне найти не удалось.

Когда я потом спросил Валерьяна Сергеича, знает ли он Галину Петровну, он презрительно скривил мягкие губы.

— Ее весь австрийский фронт знал, — сказал он с неожиданной злостью. — Тертая баба.

Мне всегда было не совсем ясно, каким образом Кудрявцеву удалось до такой степени привязать к себе Сашку.

Вероятно, он поразил мечтательный Сашкин ум своей бывалостью, опытностью, своим умением рассказывать обо всем на свете — о городах, о войне, о море, о женщинах.

Он был старше Сашки, образованнее, он приехал из Москвы, где Сашка никогда не бывал, и Сашке льстила дружба такого человека.

Впрочем, не один Сашка зачастил в купеческий особнячок на Дворянской. Туда хаживали многие. Мало–помалу у Кудрявцева оказался целый кружок не то приятелей, не то поклонников — и все самых разных людей.

Ходил к нему агроном — известный всему городу гитарист. Ходил какой–то долговязый попович. Ходили работники унаробраза из бывших сельских учителей. Ходили также и многие товарищи Якова Иваныча из исполкома, те, что помоложе. Да и почему бы не ходить: Валерьян Сергеич — человек знающий, столичный, крупный работник.

Одни ходили к нему поговорить, другие — повеселиться. В большом зале купеческого особняка Валерьян Сергеич иногда устраивал танцы.

Вешали на гвоздик семилинейную керосиновую лампочку. Приглашали девиц с голубыми и розовыми ленточками на лбах, в высоких сапожках со шнуровкой. Девицы были жеманны и говорливы. Плясали вальс, падеспань и еще один танец, носивший в те годы название тустепа. Тени галифе и юбок–клеш прыгали по стенам.

Сашка, конечно, не скрывал от Якова Иваныча своей дружбы с Кудрявцевым, однако старался, чтобы эта дружба не слишком бросалась Якову Иванычу в глаза. Он, очевидно, подозревал, что Яков Иваныч ревнует его, и, пожалуй, был прав. По вечерам он всегда норовил вернуться домой раньше Якова Иваныча, заседавшего где–то до двенадцатого часа.

О том, что Кудрявцев пьет и каков он, когда выпьет, узнали мы в середине февраля, при обстоятельствах страшных, поразивших весь город.

Сильным ветром тянуло с реки. Ветер сдувал снег, белым колючим дымом крутил его над буграми и крышами. Сашка ушел к Кудрявцеву в сумерки и все не возвращался.

В тот вечер впервые случилось так, что Яков Иваныч пришел домой, а Сашки все не было.

Яков Иваныч сдунул снег с усов, снял шапку, протер очки. Он ни слова не сказал про Сашку. Так и спать лег, Сашку не дождавшись, и даже не помянул, словно его и на свете никогда не бывало.

Разбудил меня Яков Иваныч среди ночи, натягивая сапоги. Комната была полна махорочным дымом, и я понял, что Яков Иваныч давно не спит, давно лежит и курит.

Я ткнул рукой в тот угол, где обыкновенно лежал Сашка, — там было пусто.

Ветер шуршал снегом по стеклу.

— Яков Иваныч, лежите… Яков Иваныч, я сам пойду… Я приведу его, Яков Иваныч…