Сергей Кумыш - Пиня

Офицеры были довольны: на сержанта Пендерецкого можно было положиться всегда и абсолютно во всем.

Ослушаться его никто не решался. Во всяком случае, никому в здравом уме это в голову не приходило. Однако смельчаки время от времени находились. Хотя дело тут было скорее не в смелости. Когда Пиня был спокоен, ощущения опасности от него не исходило. Если что-то и случалось, то, как правило, именно в такие моменты.

Среди молодых был паренек по кличке Окуджава. Прозвище придумал Пиня, потому что парень умел играть на гитаре.

— Пиня, а кто такой Окуджава?

— Не знаю, мужик с гитарой.

— Почему тогда не Высоцкий?

— Потому что Высоцкий громко пел, а наш тихо поет. Причем в основном херню всякую. Так что пусть будет Окуджава.

Больше в роте на гитаре никто не играл, поэтому Окуджаву берегли. Песен он знал немного, и почти все они были неподходящими, не укладывались в быт. Но парень был ловкий, расторопный и особых проблем никогда не доставлял. С охотой выполнял мелкие Пинины поручения, за что жил в целом неплохо. Насколько это вообще возможно для молодого.

Но однажды рота пошла в наряд по столовой. Пиня был за старшего (дежурные офицеры всегда с легкостью перекладывали на него свои обязанности и уходили в казарму — читать романы Пикуля, рассматривать порножурналы, есть китайскую лапшу). В наряд попал и Окуджава.

В какой-то момент Пиня захотел есть. До обеда оставалось не так уж много времени, но есть обычное солдатское варево не хотелось. Он подозвал одного из бойцов, натиравшего влажной тряпкой клеенчатые скатерти на столах.

— Кто у нас поварам помогает?

Парень перечислил несколько фамилий и кличек. Среди прочих был Окуджава.

— О, Окуджава. Давай, добеги до него, скажи, чтобы сделал салат. Лук там, помидорчики. И мяса пускай вареного из супа выловит, несколько кусков.

— Ага.

Пиня посмотрел на бойца. Маленький и неприятный. Очень худой, с чуть припухлым лицом, с большими, расширенными, как будто вечно удивленными глазами. Он и на солдата похож не был, скорее на костлявого ребенка в военной форме. Китель не сидел, а висел, ремень безвольно болтался, бляха съехала набок, шапка была явно велика. Пиня поморщился.

— Все, давай бегом.

Когда он убежал, было слышно, как сапоги шлепают по пяткам. Сапоги тоже были велики. Почему он не мог сказать, что ему все не по размеру, когда форму получал, подумал Пиня. Маленький грязный лягушонок. Точнее, жабеныш.

Окуджава резал овощи.

— Слышь, Окуджава, меня Пиня прислал. Салат настрогай и мяса надо пару кусков. И я унесу сразу.

— Я сейчас занят, не отойти. Найди кого-нибудь, кто ничего не делает. Искать недолго придется.

— Но Пиня сказал тебе.

— Пиня сказал тебе. Вот и объяснишь ему.

Окуджава снова склонился над разделочной доской. Тот солдат так никого и не нашел. Если ты отслужил всего несколько месяцев и не отличаешься твердостью характера, шансы сделать так, чтобы тебя послушали, минимальны.

— Я буду сегодня есть вообще? — окрикнул его Пиня из другого конца зала, когда парень вернулся с пустыми руками.

Сначала он хотел сказать, что не нашел Окуджаву. Но никто бы в это не поверил, тем более Пиня.

— Он сказал, что сейчас не может, ему от повара не отойти.

Ни ярости, ни злости, ни даже намека на раздражение. По лицу сержанта было понятно только то, что он очень удивлен. Но и удивление было каким-то уж слишком спокойным, как будто лицо Пини высекли в мраморной скале, а потом приставили к телу. Холодное и бесстрастное. Но маленький солдат этому значения не придал. Пиня покивал головой.

— Понятно, — сказал он ровным голосом. — Иди, занимайся.

После вечерней поверки, перед отбоем, Пиня подозвал Окуджаву к себе. Пинина кровать стояла в самом дальнем углу казармы, около окна.

— Окуджава, тебе сегодня передавали от меня поручение?

— Да.

— Почему ты ничего не сделал?

— Пиня, я же объяснил…

— Подожди, подожди. Тебе сказали, что нужно сделать?

Лучше бы Пиня злился. Его ровный голос, гладкий лоб, спокойная поза не соответствовали ситуации. Только теперь Окуджава понимал, что он на самом деле натворил. Если бы в учебке он ослушался сержанта, отправился бы домой калекой, заверяя всех вокруг, что «восемь раз подряд сам упал с бэтээра» или что-нибудь вроде того. А теперь, когда к нему вот уже два месяца относятся по-человечески, он потерял страх, забыл свое место. Он должен был сделать этот дурацкий салат. Это ведь две минуты, на самом деле. Если бы он только мог вновь оказаться в столовой в предобеденные часы, прокрутить все заново, переиграть. Но он не мог.

— Пиня, извини, пожалуйста, я…

— Ты решил, что, раз стоишь в наряде, сперва сделаешь то, что должен, а уж потом то, о чем я попросил, так?

Во взгляде Пини было что-то почти отеческое. Строгость, понимание и, как показалось Окуджаве, намек на скорое прощение. Он почувствовал, как напряжение выходит из него вместе с глубоким выдохом.

— Да, — ответил он и виновато улыбнулся.

— Встань лицом к окну. Возьмись за батарею и сожми зубы. Сначала ты согнешь в колене одну ногу, а потом, когда я скажу, другую. Сапоги сними.

Теперь в глазах Пини читалась усталость и почти что грусть. «Мне сейчас придется кое-что сделать. Мне не хочется, но, боюсь, я должен», — говорили его глаза. Окуджаве это совсем не понравилось.

Он снял сапоги и босиком подошел к окну, взялся за батарею. Ладони похолодели настолько, что он почти не чувствовал исходившего от нее тепла.

Пиня встал с кровати и вытащил из-под тумбочки небольшую дощечку. По ширине она немногим отличалась от школьной линейки, но на вид была тяжелой и крепкой. Устрашающе тяжелой и крепкой.

— Ногу подними, — спокойно сказал Пиня.

— Пиня, пожалуйста, — услышал Окуджава собственный голос. Он не собирался ничего говорить и не хотел выдавать страх (ужас, если на то пошло), пасовать перед теми, кто мог его услышать.

А слышали его, похоже, все. Только сейчас он понял, что в казарме стоит тишина. И все смотрят на них с Пиней.

— Давай быстрее, — сказал Пиня по-прежнему мягко, но было понятно, что это последние слова перед тем, как он сделает то, что собирался. Окуджава сжал зубы, поднял ногу и зажмурился. Спиной почувствовал, как Пиня делает мощный замах.

Сначала был звук. Дощечка с силой шлепнула по его голой ступне. На мельчайшую долю секунды Окуджаве показалось, что боли не будет, что это просто такая необходимая мера, показательное выступление.

Но в ту же самую секунду боль вошла в тело. С быстротой летящей искры пронеслась по нему, уперлась в макушку, застучала в кончиках пальцев. Если бы не сжатые зубы, он не смог бы сдержать крик, заорал бы на всю казарму, на всю часть, на всю ночную темноту. А так он просто взвыл, сдавленно, по-собачьи, и затих. Он не плакал. Но из глаз текли слезы.