Виктория Беломлинская - «...Где пасёшь ты? Где отдыхаешь в полдень?»

«Да, это действительно очень, очень русский ресторан» — и только подумалось так, как распахнулась дверь, и навстречу вошедшим, радостно устремился хозяин. Появившаяся большая компания была ничем не подобна кому–либо из уже сидящих в ресторане. От всех прочих сильно отличные, они, меж тем, были всего двумя типами людей — одним женским, другим — мужским. То есть вошедшие молодые мужчины были все как бы на одной сковороде испеченные: одинаково кругломорды, задасты, одеты во всё черное от Армани; и женщины, все на подбор длинноногие ослепительные блондинки, одетые несколько разнообразнее — тут тебе и Прадо, и Версаче — но с одинаковой броской роскошью. Работа на складе научила её при первом взгляде на вещь определять её происхождение, но видеть людей, носивших на себе эти вещи, прежде, чем пожертвовать их в пользу больных СПИДом, ей доселе не приходилось — не приходилось оказываться в обществе миллионеров, они и пожертвования свои делали через прислугу, не сами, конечно, тащили в магазин.

А тут, как со страниц каталога, можно было бы предположить, что прямо с подиума сняли девиц, но жесты, походки не те, рты вульгарные, глаза суетливые. В Америке ведь всего страшнее оказаться где–то перенаряженной, недоодетой — практически невозможно. Бесстрашие вошедших и выделило их среди прочей публики. И тут же она услышала: «Яша, иди сюда, я тебе анекдот расскажу: «Новый русский…» — обернулась и увидела, что мужчина вполне подходящего возраста хочет, вроде бы, Яше рассказать анекдот, но смотрит на неё, наблюдает, слушает ли она, для неё рассказывает. Анекдот и впрямь оказался смешным, и она рассмеялась.

Рассмеялась заливисто, немножко нервно, со значением, и состоялось знакомство. Оживленный, хорошо откормленный, при усах под небольшим крючковатым носом, он показался ей зеленоглазым, настоящей одесской красоты мужчиной. Но вовсе он не из Одессы, он из Балты, думал, она о таком городе не слышала, ан, нет: «Балта городок приличный, городок что надо: нет нигде румяней вишни, слаще винограда…» — вспомнила она.

— Любите Уткина?

— Это ж Багрицкий, — и пошло по весьма обыкновенному руслу.

От первого вопроса: «А вы откуда?» ко второму: «А как вас звать, если не секрет?», от него к третьему: «И давно вы здесь?», и «Ну и как вам нравится?», и, наконец, вопрос не вовсе деликатный, но, с другой стороны, на него можно отвечать как вздумается — кто проверит? Он сказался бизнесменом. Каков его бизнес, она не поняла, на всякий случай не полюбопытствовала — как–то не показалось ей, но её нехитрой работенкой на складе он живо заинтересовался, она охотно рассказывала, он всё выспрашивал, заказал ещё по коктейлю, и тут сквозь легкое кружение в голове возникло неприятное тревожное чувство — будто что–то подстерегало её.

Порывшись в самых дальних углах своей памяти, она не смогла бы вспомнить, когда еще ей доводилось быть такой болтливой, всегда предпочитала больше слушать. Если можно его пригласить к себе, зачем же так забалтывать счастливый случай… Он несколько сник, уяснив, что ехать придется в другую сторону от Бруклина, но такси словил, в машине тотчас приник к ней, всю её стал оглаживать, ощупывать, мять, но что–то неизъяснимое мешало увлечься его ласками. Она не понимала что, но что–то было, что мешало, и, наконец, в самое ухо ей он жарко зашептал: «Мы такой дил с тобой провернем, такой бизнес закрутим!..» Она отстранилась, но в охватившем его азарте он и не заметил. Сквозь загнанное дыхание пересохшими губами ловил ухо, стараясь внедрить свою идею в её неповоротливые мозги. Идея была проста, как всё гениальное: самую лучшую одежду надо откладывать, покупать самой, или в магазине договариваться, если нужно, отмусоливать продавцу, возьмет, как миленький, они все берут, а уж он–то знает, что с этим барахлом делать, у него есть клиентура…

Уже въехали в Квинс, но надо было остановить машину. Послать его подальше… в Бруклин. Он возмутился, не давал выйти, обозвал идиоткой — словом, не сложился роман…

Вытряхнула из памяти этот глупый вечер и вдруг совсем успокоилась, приняла решение. В первый же подвернувшийся случай осталась работать сверхурочно, уже в темноте, как обычно распрощалась со своими — они к метро, она к машине, посидела в ней, подождала и вышла. Поднялась на мост и точно, как в тот раз, остановилась отдышаться. И замерла. И так ждала, так звала то самое — ужасное, невероятное, но именно то самое, что иначе и быть не могло: притянула к себе!

Он не успел подкрасться вплотную, она резко обернулась и не он её, а она его испугала. Он ещё нож из рукава не вытащил, секунда — и сбежал бы, она сама его за руку схватила.,/P>

От наваленных под мостом коробок не так воняло, только несло немытым телом, но быстро очень всё перебил пот желания, животный добиблейский жар пахнул смоковницей и миррой, всё её естество откликнулось, подчинилось, стремительно понеслось туда, откуда быть не должно возврата. Туда, где трепет переходит в стон, стон в содроганье, в последний всхлип…

Женщина ещё не очнулась, ещё сами собой стекали по горячим щекам непрошеные слезы признательности, а он уже отряхнулся, оправился — она не успела спросить его: «…где пасешь ты? Где отдыхаешь в полдень?» — бесшумно, бесследно растворился во тьме.

Дома, уже лежа в постели, она закрыла глаза и сказала: «Господи, спасибо тебе за всё!» И спохватилась, будто кто–то в чем–то упрекнул её: «Ну и пусть я не умею молиться. Я живу, дышу — значит, молюсь. Вздохнула, выдохнула — это моя молитва Тебе, Господи!..»

Вздохнула, выдохнула и уснула блаженным сном. Проснувшись, только в одном корила себя: почему не удержала, ни о чем не расспросила? Что, если навсегда потеряла его? Кто знает, куда его, бездомного, может занести… Ни имени его, ни клички не знает… Следующий раз она не отпустит его так. Рук не разомкнет, не уронит безвольно. Вцепится, удержит, обо всем расспросит. Ей ли не знать, как легко человек может дойти до самого края? Чем полнее чаша, тем легче её расплескать. До самого дна. Она изо всех сил старалась представить себе его судьбу и уж чего никак не хотела допустить — так это мысли, что судьба его могла быть вполне заурядна.

На роль бродячего поэта он никак не подходил — те чаще всего разговорчивы. А от него слов человеческих она не слышала. Может немой? Во всяком случае, на наркомана не похож — наркоман, по её рассуждению, никак не мог бы обладать такой силой желания. Алкоголь тоже человека слабым делает. А может, он психически болен? Плохо, конечно, но психические болезни тоже разные бывают. Вот в одной очень богатой семье родился мальчик — последний ребенок. Два его старших брата уже взрослые были, обыкновенные. А этот не от мира сего: что ни купят ему, во что ни оденут — немедленно раздавал. Нянька пойдет с ним гулять — оглянуться не успеет, а он уже игрушки все свои раздал, босой стоит, в одних трусиках. И потом в школе каждый день новые сникерсы, тишортку, карандаши, краски — всё буквально раздаст и ни за что не скажет, кому.