Алексей Петров - Дерьмовый случай

— Погоди. А почему темно?

— Так ведь он не знает, что выключатель за шкафом. Вот и пришлось ему, как слепому котёнку, на ощупь, впотьмах… Думал, успеет убрать. Если найдёт в этой комнате хоть что–нибудь: газетку или платочек носовой…

— А нашёл чей–то больничный лист, — захохотал вдруг редактор.

— Это Люськин, — тихо пояснил Мордашкин. — Она на фабрике подрабатывала. Ну, загрипповала, дали ей больничный. Она его на столе оставила, а он нашёл. Думал, просто бумажка. Собрал в неё всё, что нужно, всё, что смог…

— Называйте, дружочек вы мой, вещи своими именами. Эвфемизмы здесь не к месту.

— Да что там, и так понятно.

— Нелогично как–то, — пожал плечами редактор. — А почему тогда вот это: «в углу у шифоньера, под столом, на подоконнике»? Неужто одного бюллетеня мало было?

— Это, Иван Платоныч, литературное преувеличение, гипербола. Автор имеет право…

— А прилипший к оконному стеклу, с обратной стороны, больничный — это тоже гипербола? Или печальный образ уходящей осени?

— Нет. Просто… глазомер подвёл. Суетился он, нервничал, рука в последний момент дрогнула… А Люська, как увидела, разоралась: «Ты что — совсем идиот?! Кто мне теперь больничный снова выпишет?» О любви, конечно, уже речи не было. Выгнала она его. Посмеялась над ним и выгнала.

— И это вы называете юмореской?

Мордашкин угрюмо кивнул и развёл руками.

— Должно быть, что–то не получилось, Иван Платоныч. Не пишется в последнее время.

— Вот и не пишите, Мордашкин, не пишите. Отдохните, соберитесь с мыслями. А так — что это? Графомания чистейшей воды! И похабень несусветная.

— Но это жизнь! — нервно дёрнул щекой Мордашкин. — Разве такое можно придумать? Самая что ни на есть правда!

— Это ты на что намекаешь? — насторожился редактор.

— Да я, собственно, не намекаю, но… легенды всякие рассказывают. О запертой комнате, о зелёнке за ушами… Выходит, типичная это история, что бы вы там ни говорили.

— А я и не отрицаю: и со мной когда–то нечто подобное приключилось. Дерьмовый случай, прямо скажем. Но только тогда никаких девиц и в помине не было. Просто перебрали мы изрядно… а что ещё в командировке прикажешь делать? Ну, и заперли меня одного — отлёживаться, чтоб в чувство пришёл. А о главном — не подумали! В незнакомой, понимаешь, гостинице, в запертой комнате… Но ты признайся: о себе ведь рассказ написал, верно?

— А зелёнкой–то зачем намазались? — поинтересовался Мордашкин, проигнорировав вопрос редактора. — Что ещё за блажь такая?

— Так ведь я спьяну подумал, что это одеколон «Тройной». Флаконы были похожи. Вот и побрызгался… чтоб не пахло. Но… — спохватился вдруг он, — об этом писать нельзя. У нас молодёжная газета и вообще… Всё это лишнее.

— А о чём же тогда?

Они замолчали, закурили. Потом Мордашкин бережно собрал исписанные листки и вздохнул.

— Вот ведь как: свобода невиданная, никакой цензуры, работай в своё удовольствие, обличай, иронизируй, кричи во весь голос — так, чтоб на годы, на века хватило… а мы пишем чёрт знает о чём и даже стыдиться разучились. Тупик, полный тупик. И — скучно, Иван Платоныч, невероятно скучно. Теперь мне кажется, что вот эта самая «свобода» — делай, что хочешь! — просто коварная ловушка. Вот, оказывается, как просто выбить почву из–под ног большого художника! Раньше твой успех определяли другие факторы: верность идеологическим постулатам, блат, связи, талант, наконец. Сегодня же — исключительно денежные знаки, которых у серьёзного автора попросту нет. Раньше писателя вдохновляло желание высказаться несмотря ни на что, даже когда нельзя или когда опасно. Сегодня — говори ради бога! Только кто тебя слушать будет? Раньше особо ретивых и говорливых в психушки сажали и гнали вон из страны, печататься не давали, но художник от этого только крепче делался, смелее, интереснее… значительнее! Теперь же — пиши сколько влезет, ты, мил человек, нам нисколько не мешаешь… торговать, воровать, блудить, убивать…

— Это пройдёт, Мордашкин, — редактор устало провёл ладонью по лицу. — Иной раз полезно и поскучать. А знаешь что, — оживился он, — ты, пожалуй, возьми да и опиши всё это.

— Что именно?

— Вот это самое — скуку, сомнения свои, тревоги… Конечно, весело ты написать не сможешь, но что–то всё–таки у тебя получится. Обязательно получится.

— Нет, — махнул рукой Мордашкин, — если уж не пишется, то и нечего мучить… это самое… Я, слава богу, пока что не заперт в чужой комнате, и у меня есть свобода выбора. Это главное.

— Чем же ты будешь заниматься?

Мордашкин поднялся, сложил рукопись в портфель, пожал плечами.

— Не знаю. Придумаю что–нибудь. Клубнику буду выращивать, читать Булгакова. И… и чужим сюжетам завидовать…