Элизабет Тейлор - Сестры

Утром в четверг, вскоре после того, как миссис Мэйсон вернулась из магазина — она даже не успела еще снять шляпу — к ней явился аккуратный молодой человек, в темном костюме, в очках с оправой наполовину из золота, наполовину — «под черепаху», со сложенным зонтиком в руках, и чуть не погубил ее. Он назвал свое имя, которое ничего не говорило ей, и она пригласила его в дом, полагая, что это по поводу страховки или кто-нибудь от ее поверенного. Он стоял в гостиной, с любопытством поглядывая по сторонам, до тех пор, пока она не предложила ему сесть и объяснить, по какому он делу.

— Ваша сестра, — начал он. — Ваша сестра Мэриан, — и рука миссис Мэйсон, взметнулась к ее лицу. С удивлением и тревогой посмотрела она на него долгим взглядом, потом закрыла глаза.

В городе, где миссис Мэйсон прожила всю замужнюю жизнь, ее уважали, даже любили, не очень, но все-таки. И никто не мог сказать о ней ничего дурного. Словом, она не вызывала к себе никаких особенно пылких чувств ни того, ни другого рода. Казалось, будто она — с ее небольшим кружком для игры в бридж и утреннего кофе, с ее заседаниями в комитетах таких широко известных благотворительных организаций, как Национальное общество по борьбе с жестоким отношением к детям и Королевское общество по борьбе с жестоким отношением к животным, — была создана для вдовства.

Ее муж был преуспевающим дантистом, и, когда он умер, она переехала из дома, где он занимался практикой, в дом поменьше на тихой улице неподалеку. Она не знала ни денежных затруднений, ни вообще каких бы то ни было затруднений. Не имея ни детей, ни забот, она жила лишь сегодняшним днем. По ней, говорили соседи, можно было чуть ли не часы ставить, завидев, как она, горделиво выступая на высоких каблуках, с подсиненными волосами и подрумяненная, направляется по утрам за покупками и выпить кофе в «Дубовом зале», толкая впереди себя сумку на колесиках. Перед ее платья отвесно спускался вниз с тяжелой груди, придавая ей величественный вид, так как собственная грузность заставляла ее чуточку откинуться назад. Она проходила по жизни одним и тем же размеренным шагом — признак старения. Она давно уже приспособилась к этому, и теперь все годы казались совершенно одинаковыми, хотя дни и складывались немножко по-разному. В основном она вела дневной образ жизни, потому что тот мир, к которому она принадлежала, был по преимуществу женским. После пятичасового чая возвращались домой мужья ее приятельниц, и тогда миссис Мэйсон коротала время в саду, а зимой раскладывала пасьянсы или читала исторические романы, полученные в библиотеке.

— Что-нибудь полегче, — обычно говорила она библиотекарю, словно ожидая предложений официанта. Она никогда не помнила ни имен авторов, ни названий, и очень бывала расстроена, обнаружив, что она уже читала этот роман. Кроме этого она мало из-за чего расстраивалась — да и то лишь по таким пустякам, как неожиданный ливень, или жесткая котлета, или от того, что девушка в парикмахерской подкрасила ей волосы не в тот оттенок.

Миссис Мэйсон, как она часто сама говорила, всегда, и прежде и теперь, делала то, что надлежало делать женщине в ее положении. Пекла хорошенькие бисквитные пирожные с вареньем для распродаж, проводившихся под девизом «Принеси и купи», умела расставлять цветы в букеты, вышивала гарусом чехлы для кресел, устраивала чай, а иногда, расхрабрившись, приглашала на рюмочку хереса, когда, по большей части против собственной воли, что, конечно, держалось от нее в тайне, там присутствовал муж какой-нибудь из ее приятельниц. Время от времени ее приглашали к себе на вечер в гости другие женщины; когда собиралась целая толпа народу, ее присутствие ничего не меняло, так что было нетрудно быть добрым. Она смешивалась с толпой, болтая о чужих отпусках, семьях, работе. Она никогда не пила больше двух бокалов хереса и была хорошей гостьей, неизменно сочувственно восклицая при виде блюда с бутербродами:

— Боже мой, кому-то пришлось потрудиться.

Время тянулось безмятежно.

В это утро, в четверг, молодой человек, заметив, как она помрачнела при упоминании сестры, бросил взгляд на одну из вышитых ею подушек и даже встал, чтобы получше ее разглядеть. Удостоверившись, что это ее работа (последовал короткий, рассеянный кивок), он похвалил ее и снова сел. Потом, решив, что он уже достаточно выждал, сказал:

— Я пишу книгу о вашей сестре и так надеялся на вашу помощь.

— Откуда вы узнали? — выдавила она онемевшими губами. — Я хочу сказать, что мы сестры?

Он скромно улыбнулся.

— Это потребовало некоторых литературных разысканий — самое большое мое хобби. Труд моей жизни, можно сказать.

Она быстро взглянула на него и заметила маленькие, ровные зубы. Они ярко блестели, как блестели его очки, пуговицы пиджака и кольцо с печаткой на его руке. Омерзительно блестящий молодой человек, подумала она, вновь отводя глаза в сторону.

— Мне нечего сообщить, что представляло бы хоть какой-то интерес.

— Но все, что вы ни скажете, представляет для нас интерес.

— Для нас?

— Ее почитателей. Читателей. Для всего мира в целом, что ли.

Он передернул плечами.

«Для всего мира в целом» — это звучало уже угрозой, так как в него входил и тот город, где жила миссис Мэйсон. В него входил и «Дубовый зал», и оба Общества по борьбе с жестокостью.

— Мне нечего сообщить. — Она сделала такое движение, словно собиралась подняться.

— Ну же! Вы провели вместе детство. Мы знаем об этом лишь по ее рассказам. Ее прекрасным рассказам. Этот чудный дом у моря.

Он посмотрел на немногочисленные полки с книгами, стоявшие рядом с ним, и был, казалось, несколько обескуражен. Это все были книги ее покойного мужа по военной истории.

— Не такой уж он был чудный, — сказала она, не любившая никаких преувеличений. — Самый обыкновенный, захудалый дом.

— Да? — сказал он мягко, откидываясь на спинку стула и заламывая свои дамского вида руки.

От самого обыкновенного, захудалого, дома приходского священника, между хлебных полей вела к морю тропинка. Теперь по обе ее стороны тянулись стоянки для путешественников на автоприцепах. Ее муж, Джеральд, однажды привез ее сюда, когда они отдыхали в Корнуолле. Он, разумеется, был в курсе. Она огорчилась из-за прицепов, а он ее успокаивал. Ей хотелось, чтобы он был сейчас здесь и побеседовал с этим ужасным молодым человеком.

Из своего детства она, как и всякий, помнила лучше всего неподвижные жаркие дни, васильки, чертополох и алый очный цвет, колючие травы, хлеставшие ее по голым ногам, когда они спускались к морю.