Глеб Горышин - «Есть по Чуйскому тракту дорога...»

Женщина сидела, и было заметно, что она не хочет, не может противиться Иванову пению. Ее блестящие глаза стали больше, глубже, темнее.

Я сказал:

— Ну, мне пора. Надо проверить капканы. Может, соболь попался. Или росомаха.

Иван перестал петь, пошевелил бровями и сказал:

— Да. Проверь. Горностай мог тоже попасть. Или рысь.

Я ни разу не взглянул на Екатерину Петровну, пока надевал ватник и брал ружье. Я только слышал, как она сказала:

— Вы возвращайтесь поскорее. Пожалуйста.

Все они так говорят. Хватит с меня.

Я ушел и хлопнул дверью немного громче, чем надо. Это вышло нехорошо. Не надо хлопать дверью. Не надо…

Падал теплый снежок, шарахались где-то далеко пучки света фар. И тайга… Что за дело тайге до наших «семерочек». Я слышал, как тайга гудит от своей силы, от спокойствия прожитого достойно дня, от радости идущей предвесенней ночи.

Столбики белели, топорщились над обрывом редким гребнем. Я дошел до старого кедра у самого тракта… Надо было идти ночевать к соседу. И хватит. Но почему она сказала, чтобы я возвращался? Что ей от меня надо, этой рыжей Катюхе? Ей нужен Иван. Не я… У Ивана в Киеве была баба. Ее тело отблескивало, как весло…

Окошко в нашем доме все светилось. Я глядел и боялся: вот потухнет…

Я так сильно боялся за огонек в окне, что не заметил Ивана. Он стоял у меня за спиной, искрил сигаретой.

— Ну, как твои капканы, старик? — спросил он меня.

Я во все глаза смотрел на Ивана. Никогда еще я так сильно не чувствовал нашу связь с ним, наше мужское единство, но в то же время и рознь. Стоял на тракте мой друг, мой братишка Иван, я любил его, он пришел ко мне в тайгу из своего законного счастья. Но я мог и возненавидеть его.

— Мои-то ладно. А как твои?

— Иди проверь ты. Мне что-то не хочется.

Я было пошел, но сдержал себя. Мне это не нужно. Иван пусть песенки поет, а мне хорошо в тайге. Я зайца убил… Не нужно мне ничье великодушие. Им нужен Иван — и пусть. А я в тайге…

— У Петра переночую, — сказал я.

— Ладно. Давай по-быстрому. Ты рыжей больше понравился. Валяй.

Я бы мог ударить Ивана, но так велика была моя ненависть к нему, что я подумал: «Ладно». И шагнул на нашу с Иваном тропу. Мы пролопатили, пробили ее от дома до тракта.

— …Где же ваши соболи? — спросила радиоженщина, когда я вошел в домик. — Вашему приятелю вредно так много пить…

Я вошел из своей тайги в свой дом, суровый, медлительный. Я был ремонтер, работник. Зачем мне участвовать в этой игре?

— Знаешь, Катенька, — сказал я, — одной женщине в ремонтерском доме не разлучить двух бродяг. Но ты не думай, что бродяги останутся на ночь под одной крышей, когда в доме женщина.

— О! — воскликнула Екатерина Петровна, — это вы говорите цитатами из вашего романа? Роман немедленно надо печатать!.. Только я что-то плохо представляю, где под этой крышей можно переспать хотя бы одну ночь одной бедной женщине.

Она сидела верхом на колченогой нашей скамейке и смотрела на меня рыжими глазами.

«В самом деле, где?..» — подумал я.

— Сейчас шугну секретаря, — сказал я не очень уверенно.

— Ну, что вы?! Нельзя! Вас же не напечатают в альманахе!

Женщина торжествовала. Она пересела на кончик скамейки, и скамейка взбрыкнула двумя ногами разом, как шалый телок.

Я свалил все наши манатки, чехлы от ружей, рюкзаки на свободный кусок пола. Екатерина Петровна легла, в брючках и валенках. Я поместился рядом с нею, по-братски. Для тепла. Она лежала смирнехонько, без каких-либо признаков сна. Я думал, какой я простой, ненавязчивый, добрый человек. Мне было хорошо так думать. Незаметно для себя я обнял Екатерину Петровну. Она не шелохнулась в ответ. Тут как раз проснулся Таганаев. Я встал, завел огонь в печке. Пришлось еще дров нарубить, запасу мы с Иваном не держали. Я сказал Таганаеву, что сейчас хорошо развивается проза, а в поэзии ни хрена… Он отвечал, что у них, в горной стране, все развивается равномерно. «Пропорционально», — так он сказал. За этим разговором как раз подошло утро.

Я проводил Таганаева. С Екатериной Петровной замешкался в сенцах. Она подняла ко мне лицо. Я поцеловал ее в один глаз и в другой. С тем она и убежала. «Козел» укатил прочь по тракту.

На тарелке, оставшейся с вечера, лежала тоненькая розовая заячья косточка. Я вспомнил, как она посасывала эту косточку. Катя… Катенька… Не заметил, как сунул кость себе в рот. Кость была холодная и противная.

Пришел Иван. Он был мрачен. Я сказал ему:

— Знаешь, давай уйдем, а? Давай. Хватит нам ремонтерствовать. Пошли к людям. Знаешь, какая там жизнь? Ух! Знаешь ты, что такое белые женщины?

Иван соорудил из бровей букву «Л».

— Иди. Мне что-то не хочется.

— Пойдем! Пойдем! Понимаешь ты, что это такое?

— Ну, а что такое? Ничего особенного!

Он распустил брови и улыбнулся. Мой приятель. Мой братишка Иван.

— Падла, — сказал он мне. — Сучка.

Мы обнялись и пошли по тракту. И пели вдвоем:

Как-то в марте, в субботу, в морозно-румяное предвечерье меня пригласили в баню Центрального рудника объединения «Апатит» на озере Имандра, в сосняках. Я приехал на рудник как писатель, меня и пригласили.

Пар был хороший, веники не оббиты о чьи-то мослы и чресла, сохранили листья, пахли Троицей и щавельными щами. Мужики были черношеие — закоптели на мартовском солнце, белотелые, узловатые, как карельские березы.

Пару поддавали, как поддают в Заполярье, круто. Пар отскакивал от раскаленных каменьев, как отскакивает от праведника навет.

Хлобыстались, отдышивались в предбаннике, но что-то оставалось невыпаренное, невыстеганное между рудничными мужиками и мной. Парились, будто исполняли работу, а души не распахивались, речи не лились.

Надо сказать, мужики на севере вообще не тяготятся молчанием, не сотрясают воздух без нужды. Слова — не пар.

В окошко бани был виден синевато-белый овал занастевшего озера Имандра. Метрах в пятидесяти от порога приглашала в себя просторная прорубь, как бы антитеза жгучему пару. Прорубь составляла частицу целого — банного рая на озере Имандра, в марте, в румяно-морозное предвечерье, в субботу. Напарившись, надлежало нырнуть.

Вся прелесть жизни, надежда на обновленье — в схождении крайностей, из полымя в лед и обратно.

Первым встал на ледовую стезю самый из всех узловатый. Вид голого человека, идущего по снежно-ледяному целику Заполярья, наводил на мысль об Иисусе Христе.