Эркман-Шатриан - Таинственный эскиз

Но вообразите только, что я испытал, когда в конце коридора увидел точно такой же двор, что я нарисовал прошлой ночью, — со стенами, увешанными крюками, с грудой старого железа, с поломанной клеткой и заброшенным кроличьим домиком! Я ничего не упустил: ни одного из круглых окон, больших и маленьких, ни одного разбитого стеклышка, ни какой-нибудь другой мелкой детали. Подавленный неожиданностью своего открытия, я остановился.

Рядом с колодцем стояли оба судьи — Ван-Шпрекдаль и Рихтер. У их ног лежал труп женщины с длинными растрепанными седыми волосами, посиневшим лицом, широко раскрытыми глазами и языком, стиснутым зубами. Это было ужасное зрелище.

— Ну что? — торжественно обратился ко мне Ван-Шпрекдаль. — Что вы хотите мне сказать?

Я молчал.

— Признаетесь ли вы в том, что сбросили эту женщину, Терезу Бекер, в колодец, предварительно задушив? Вы хотели ее ограбить, не так ли?

— Нет! — воскликнул я. — Нет! Я не знаю этой женщины, я никогда не видел ее! Да поможет мне Господь!

— Довольно, — сухо произнес судья.

И, ничего больше не прибавив, он вместе со своим коллегой быстро удалился. Теперь полицейские сочли своим долгом надеть на меня наручники и отвести обратно в тюрьму. На меня напало какое-то оцепенение. Я не знал, что и думать, и уже был готов поверить, что я в самом деле убил эту старуху.

По мнению моих тюремщиков, я был обречен. Не стану вам рассказывать о том, что я перечувствовал в ту ночь, сидя на соломе напротив окна, глядя на виселицу, нарисованную на стене, и слушая возгласы ночного сторожа: «Спите спокойно, граждане Нюрнберга, Бог хранит вас. Час!.. Два часа!.. Три часа!..» Только представьте себе, что значит пережить такую ночь. Говорят, что лучше быть повешенным невиновным, чем виновным… Для души — да, но для тела это не представляет никакой разницы. Даже напротив, наша физическая природа сопротивляется, проклинает судьбу, старается спастись, прекрасно зная, что все равно все кончится веревкой. Прибавьте к этому еще и то, что человек часто раскаивается в том, что не наслаждался жизнью, что слишком часто подчинялся душе, проповедовавшей ему воздержание. «Если бы мне это было известно, — восклицает тело, обращаясь к душе, — ты бы не лишила меня свободы своими громкими словами и целомудренными правилами. Я бы не прельстился твоими прекрасными обещаниями и дал бы волю греховности, но теперь этих счастливых минут не вернуть. Теперь конец всему. Ты мне все твердила: „Укроти страсти“. Ну вот, они укрощены, а какая мне с того польза? Меня повесят, тебя же со временем назовут праведной душой, павшей жертвой ошибки правосудия. А обо мне даже речи не будет». Таковы были грустные размышления моего бедного тела.

Занимался день. Бледные тусклые лучи, слабо осветив решетку маленького круглого окна, нарисовали светлую звездочку на противоположной стене моей конуры. За стенами тюрьмы оживала улица; была пятница — базарный день. До меня доносился скрип телег, нагруженных овощами и другой снедью. Слышно было, как кудахтали куры, которых везли в корзинах на рынок, и как разговаривали кумушки-торговки. Ворота рынка растворились, и торговцы принялись приводить в порядок прилавки…

Наконец, совсем рассвело. На улице стало шумно и многолюдно, появились хозяйки с корзинами в руках. Они сновали туда-сюда, спорили и торговались. Все это возвестило мне о том, что уже восемь часов. Во мне зародилась маленькая надежда, и самые мрачные мысли рассеялись. Мне захотелось взглянуть, что делается за стенами моей тюрьмы. Мои предшественники, занимавшие эту камеру до меня, не раз поднимались к окну и даже проделали в стене несколько углублений, чтобы было легче влезать. Я последовал их примеру и, взобравшись наверх, скорчился, чтобы как-то поместиться в амбразуре. Когда я увидел людей, жизнь, движение, слезы побежали по моим щекам. Мысли о самоубийстве были теперь бесконечно далеко. Мне хотелось жить, дышать… «Жизнь сама по себе уже есть большое счастье, — говорил я себе. — Пусть меня заставить возить тяжелые тачки, закуют в кандалы, но пусть позволят жить».

Старый рынок со своей остроконечной крышей, поддерживаемой массивными колоннами, представлял прекрасное зрелище. Там сидели торговки — в основном старые женщины, окруженные корзинами с овощами или клетками с домашней птицей и кроликами. За ними располагались жиды, торговавшие старой одеждой, и мясники с засученными по локоть рукавами, разрубавшие на прилавке мясо. Горожане в больших круглых войлочных шляпах на затылке, серьезные и спокойные, заложив руки за спину, прогуливались между рядами и покуривали трубки.

Суета, гул толпы, отдельные возгласы и крики, резкие и глухие, пронзительные и громкие, отрывистые и раскатистые, низкие и высокие… Выразительные жесты, мимика и движения, по которым можно было следить за разговором, — все привлекало мое внимание, и, несмотря на свое печальное положение, я почувствовал себя счастливым, потому что еще жил. Созерцая раскинувшуюся передо мной картину, я приметил на рынке одного человека, по-видимому, мясника. Согнувшись, он нес на плечах часть огромной туши быка. Шапка густых волос закрывала его лицо, тем не менее при первом же взгляде на него я вздрогнул. «Это он!» — сказал я себе.

Кровь прихлынула к моему сердцу. Я спустился на пол, дрожа как в лихорадке. Я чувствовал, что бледнею и что тело плохо повинуется моей воле. Задыхаясь, я пробормотал: «Это он! Он — там, внизу, а я должен умереть, чтобы искупить его преступление. Боже мой! Что мне делать?!» Вдруг внезапная мысль, вдохновение свыше озарило меня. Опустив руку в карман, я нащупал там свой футляр с углем для рисования. Бросившись к стене, я принялся быстро набрасывать сцену убийства. Не было больше ни сомнений, ни колебаний. Я знал этого человека, я видел его. Он точно позировал мне.

В десять часов тюремщик вошел в мою камеру. Несмотря на его обычное бесстрастие, на лице его выразилось удивление.

— Вот это да! — воскликнул он, остановившись на пороге.

— Позовите сюда моих судей, — воскликнул я, продолжая работать со все возрастающим воодушевлением.

— Они вас ожидают в большом зале, — ответил Шлюссель.

— Я хочу раскрыть им тайну! — возбужденно закричал я, заканчивая фигуру таинственного убийцы.

Он был словно живой, на него было страшно смотреть. Нарисованный анфас, этот человек выступал на белом фоне с необыкновенной ясностью. Тюремщик вышел. Несколько минут спустя появились судьи. Увидев картину, они остолбенели. Я указал им на главную фигуру картины и с нервной дрожью во всем теле проговорил:

— Вот убийца!

После некоторого молчания Ван-Шпрекдаль спросил меня:

— Его имя?

— Я его не знаю, но сейчас он на рынке, режет мясо на третьем прилавке слева, если войти со стороны Трабантской улицы.