Марина Степнова - Перепелка

Хлопнула дверь. Мейзель оглянулся — это был нагнавший его наконец-то князь Борятинский, заблудившийся в собственном парке, окончательно утративший вторую туфлю, исцарапанный, потный, весь облепленный паутиной и невесомым июньским сором. Великолепное кормилицыно вымя так и прыгнуло ему в глаза — и Борятинский смущенно заморгал, не зная, что приличнее — смотреть или отвернуться. Все светское, привитое, вколоченное с детства, делавшее мир понятным и простым, не работало этой ночью, словно князь оказался в страшной сказке.

Мейзель подошел к кормилице, осмотрел грудь, пощелкал пальцами — и кормилица тотчас поняла, брызнула ему на ладонь теплой молочной струй-кой. Мейзель лизнул — и тут же коротко сплюнул.

— Срыгивает? — спросил он Борятинскую. Та кивнула. — Кормилицу меняли?

— Эта третья уже — вмешалась Таня, почуявшая в Мейзеле нового опасного фаворита, но не решившая еще — жрать его или угождать. — Полусотню перебрали, выбирая-то, никак не меньше.

Мейзель смерил старую горничную тяжелым взглядом и пощелкал пальцами еще раз. Борятинская тотчас поняла, послушно потянулась к лифу.

— Какого черта! — возмутился Борятинский. — Что вы себе позволяете!

Но Надежда Александровна уже расстегнулась. Бледная кожа, синеватые надутые жилки. Сорок четыре года. Старуха по всем законам — и по божеским, и по человеческим. Мейзель слизнул молоко с ладони — и сплюнул еще раз. Борятинская опустила голову. Мейзель легко, как священник, дотронулся до ее макушки. То ли отпустил грехи, то ли привычно принял их на себя. Борятинская всхлипнула.

Мейзель обвел глазами детскую и сухо распорядился:

— Окна держать открытыми — в любую погоду, всегда. Про свивальники забыть. Приготовить сахарную воду. И вот сюда поставить кушетку — для меня.

— Сахарную воду? — переспросила Таня. — Как для кашлю?

Мейзель подумал, сморщился:

— Просто велите принести сахар, спиртовку и воду. Много воды. Прямо сейчас! Я все сделаю сам.

Бабы поспешили, пихаясь локтями, сталкиваясь. Борятинский невольно посторонился, как посторонился бы, пропуская всполошившихся лосих.

Борятинская подняла голову, вытерла глаза и нос — по-детски, рукавом. Хлюпнула даже.

— Почему она не ест, Георгий Иванович?

— Жара. Духота. Дрянное молоко. Свивальники эти ужасные. Ей, простите, пернуть некуда, не то что есть.

— Она же не умрет?

Мейзель подошел к колыбели, взял девочку на руки, взвесил, словно раздумывая.

— Надеюсь, что нет. Но на одной сахарной воде точно не вырастет. Придется завести козу…

— Простите! — Борятинский даже поперхнулся. — Кого надо завести?

— Козу. Будем разводить молоко — половина воды, половина молока. Я сам буду разводить. Мы ее выкормим, — Мейзель еще раз взвесил девочку на ладони. — Красавица какая! Как вы ее назвали, Надежда Александровна?

Борятинская слабо улыбнулась.

— Туся. Наташа. В честь Наташи Ростовой. Вы же читали Толстого? «Война и мир».

— Нет, — спокойно ответил Мейзель. — Я не читаю ерунды. И вам не советую.

Пять лет спустя, в 1875 году, когда в «Русском Вестнике» вышла первая книжка «Анны Карениной», Надежда Александровна сидела в той же детской, глядя сквозь распахнутые громадные окна в сад. Среди яблонь носилась, играя с Мейзелем в салки, Туся, высоко задирая жирные ножки и пронзительно вереща. Она была в одной рубашечке — бегала гак по настоянию Мейзеля до самых холодов. Никогда не болела, слава богу. Ни разу. Надежда Александровна сморгнула, перекрестилась украдкой — Мейзель не любил ни веры, ни суеверия. И напрасно — в него самого Борятинская теперь верила куда больше чем в Бога.

После той страшной ночи ни в одном доме Борятинских, ни в одной их усадьбе не осталось ни единой книги. Громадная, годами собиравшаяся библиотека была раздарена, расточена, распылена. Уничтожена. Из воронежской усадьбы они больше не выезжали.

Надежда Александровна была счастлива.