Слав Караславов - Душегуб

Кружатся серпентины дороги, кружится гора, прыгают сосны, как мысли в рассказе старика. Мне кажется, что идет мелкий дождь из его слов, упрямый осенний дождь, сотканный из безнадежности долгого и мрачного сезона. Сыплются слова монотонно, упрямо, заполняют кузов грузовика, переливаются через борта и пятнают пустынную дорогу. И там по ней шагает Горан-каменотес, сгорбленный, с руками до коленей, сильный и наивный, грустный и до глупости добрый.

…Однажды вечером она взяла и пришла. Слышу, кто-то стучит в окно, еле-еле стучит. Не спрашивая, кто, выхожу, смотрю — лежит под окном Ружа. Подхватываю ее, а она ни жива ни мертва. Пуля попала ей под ключицу, рана покрылась коркой, загноилась. Лечу ее бабкиными средствами и не подумаю упрятать. Староста, то есть мой кум, свой человек, не побежит же меня выдавать. Я намеревался даже попросить его прислать врача. На второй день она пришла в себя, посмотрела на меня зеленью глаз, а они помутились от боли и страданий, и говорит: папа, спрячь меня! Для чего, говорю тебя прятать, от кого? От кума? И от него, говорит спрячь. Хорошо, говорю, хорошо. Под своей кроватью соорудил ей убежище. Целыми ночами не сплю, брожу по дому, а она — иди на работу. Зачем, говорю. Чтобы не было никаких подозрений, говорит, иди… Кто, говорю, заподозрит?.. Есть кому, говорит. Иду на работу, бью камень, но что-то не работается. Слетает молот, искры бьют в лицо. Выпрямлюсь, задумаюсь, стою как столб. Мысли мои там, в доме. Похудел. Без конца курю. Бегу домой. Меняю ей перевязку, а она выйди, говорит, под лозницу, пусть думают, что у нас все, как раньше. Беру я длинношеюю бутылочку с ракией, сажусь. Тлеет моя сигарета. Бабочки крутятся вокруг фонаря, бьются о стекло, я их не замечаю. Если бы человек о меня споткнулся, и его я бы не заметил. А рана у нее… Сначала вроде все шло хорошо, но тут вижу, загноилась. Надо очистить острым ножом, а сердце мне не позволяет, как это ковырять рану собственного ребенка! Поискать доктора? Говорю ей, а она и слушать не хочет о докторе. Худеет. Ешь, говорю. Вижу, старается, но не может. А кум зачастил. Может, догадывался о чем-то, но только сажусь под лозницей, он тут как тут. Обмениваемся бутылочками. Говорит, береги здоровье. Дети, они дети и есть, поскитаются, вернутся — у них жизнь впереди, а наша к концу подходит. Мы как записная книжка в корчме, где пишут, что ты взял и что уплатил. Чистых страниц там уже жалкие остаточки. Давай подумаем, как нам заполнить еще несколько страниц. На здоровье! — поднимает бутылочку, отпивает. Тебе, кум, говорю, хорошо, ты староста, пристроил детей, переженил их всех на богатых да влиятельных, деньги у тебя есть — на счастье тебе, а моя, моя… Что твоя, говорит, поскитается девчонка, вернется, поможем, чтобы все было хорошо. Ведь на то мы и свои люди… Это так, да трудно помочь моей. Оговоренных, кто их простит… Кто их простит, говоришь. Правительство. Амнистия, говорит, есть. Для раскаявшихся — амнистия. Если только добровольно сдадутся. Писали об этом в газетах и по радио говорили, да ты ведь в ссоре с грамотой, должно, не понял. Кто сдастся добровольно, допросят, подержат немного — и свобода. Если он ученый — пусть идет в науку, если пахарь — к плугу, любитель женщин — к женщине. Государству нет выгоды, если люди сидят в тюрьмах и по лесам шляются, а не работают… Правда, говорю, кум! Обрадовал ты меня, успокоил. Хорошо, если бы Ружа объявилась, не пустил бы я ее больше в горы. Скажу, чтобы раскаялась. А то разве жизнь у нее? И чуть-чуть не сболтнул о ней, хорошо, сдержался. Говорю себе, Горан, время тебе расшевелиться, порасспросить об амнистии. Может, к лучшему. Иду в корчму, а там только об этом и говорят. Одни — с недоверием, другие — с надеждой. Покрутился я, покрутился и прямо домой. Ружа совсем пожелтела. Амнистия, говорю, есть… Для меня, говорит, папа, нет амнистии… Не говори так, дочка! Да, это так, папа! Когда умру, тогда меня и амнистируют… Думаю, больная, чего другого от нее ждать. Не так это, говорю. Именно так, говорит… Замолчал я, а амнистия, как живая, кружит по дому, стучит в окна, не дает мне спать. Говорит: дядя Горан, не отмахивайся от меня. Так и так умрет, хоть используй меня как последнюю надежду, авось поможет тебе. Закроюсь с головой и до утра не сомкну глаз. Лишь на рассвете засну на полчасика, и все. Остались от меня кожа да кости, а все от мыслей. А Ружа с каждым днем слабеет, но и слова не дает сказать об амнистии — у меня есть товарищи, за идею вместе боролись, хочу, говорит, умереть чистой. А я будто на огне горю. Вскоре узнаю, сдался Калинчо. Они вместе с Ружей были в горах. Бросил свой пост и сдался. Все сошло ему с рук. Только поводили его по селу, чтобы он рассказал, как плохо в горах, у партизан.

Прихожу домой, сажусь рядом с Ружей, глажу ее горячий лоб, говорю: так и так, Калинчо вернулся. Мелким воришкой, говорит, он был, таким и остался. Рядом с ним стоять не хочу, папа… А сама на глазах тает, как свеча. Направился было к куму, расскажу все — и вернулся. Не хватило смелости. Беда пришла после разговора под лозницей. Выпил я лишнее и высказал все, чем болела душа. Проговорился и тут же пожалел. Но кум поспешил меня успокоить, будто я сделал самое разумное. Назавтра ее возьмут в больницу, вылечат… И ее взяли…

Я гляжу на него и думаю: ее взяли или его? Скорее всего именно его. С тех пор он и стал тем, кого я сейчас вижу. Один на один с собственной виной и болью. И рассказывает он не мне, нет, а тому, кто сидит в нем, к нему и обращает он свой взгляд, к нему устремляет свои чувства. Он ничего не видит вокруг: ни зеленые леса у дороги, ни быструю речку, ни мои отчаянные усилия сохранить равновесие в кузове. Наш грузовик уже в низине. Город с темно-зелеными пятнами соснового леса на холмах бежит к нам навстречу.

Забрали ее утром. Пришла машина. И белый халат был. Сказали — врач. Когда она поняла, кто приехал, сунула руку под подушку за пистолетом, но я его еще раньше спрятал, чтобы она не выкинула какую-нибудь глупость. Так я ее и запомнил с рукой под подушкой, с двумя крупными слезинками на лице и со словами: «Папа, не ожидала…» И взяли ее. Пошел я по следам машины, вышел за село. Пыль разнесло ветром. Сел я на камень и заплакал. По матери ее не уронил ни слезы, а по ней заплакал. Горан, что ты сделал, говорю себе, что? Дитя свое предал… Поднимаюсь и тихо иду в управу. Кум, говорю, что мы сделали? Хорошо ты сделал, говорит, что нам сообщил. Вылечат ее, поправится, вернется домой, песни тебе будет петь. Не переживай! Вернулся я домой и стал ждать вестей. Но кто их принесет? Некому! Кругом — обман. Бессонница все больше угнетала меня. Допоздна сидел под лозницей, но кум не заходил, старался проскочить мимо. Если встречал — смотрел в сторону. Спрашиваю, кум, есть что-нибудь новое? Скоро, говорит, ее вылечат. А могу ли я пойти ее навестить, кум? Ты не представляешь себе это дело, говорит… не гражданская там больница, там… люди, но не совсем обычные люди… Всякого туда не пускают… Тогда что же это, говорю. Подождем когда вылечится, говорит. И стал я ждать, а тревога моя не унималась, а росла. Однажды вхожу в корчму — такой стоял шум и гам, и вдруг — тишина. Оглядываюсь, хочу понять, почему все замолчали, и не могу понять. Спрашиваю Тромбу, чем я не угодил, а он испуганно отодвигается и что-то невнятно бормочет. Ничего я не понял. Вернулся домой, но не сидится и дома. Снял косу с балки, наточил, бросил железные вилы в тележку, запряг ослика и направился в луга. Решил, скошу позднее сено, для осла пригодится. Косил до заката. Набросал сена в телегу, воткнул вилы и поехал. Возле управы остановился, чтобы повидаться с кумом. Вхожу в канцелярию. Он и старший сержант. Добрый день, добрый день. И молчат. Потом старший сержант вышел. Стою у дверей, но староста не приглашает меня сесть. Он и не смотрит на меня. Что-то тут не так думаю, и говорю: