Торстен Шульц - На роликах

Вернер видит и слышит струю и отворачивается. Ему часто доводилось видеть, как она писает. Например, когда она считала, что одна в квартире, и оставляла нараспашку дверь в туалет. Возможно, впрочем, ей было попросту плевать, что он где-то рядом и видит ее. Или в дороге, когда она садилась на корточки за кустиком, который едва ее прикрывал, или — однажды и такое случилось — в подъезде, пока он сторожил входную дверь. Возможно, она даже хотела, чтобы он ее видел. Так или иначе, он словно зачарованный смотрел на нее и только потом отводил взгляд. И всегда она твердит про пересохну и про старость. Хотя она всю жизнь много пила и много писала. Сколько Вернер себя помнил.

Она подтирается бумажным платочком и натягивает трусы и штаны.

— Ну вот.

Вот и все, что она говорит. Вернер несет ее обратно к машине, и они едут дальше. Когда она хватается за следующую бутылку, он говорит себе, и уже далеко не в первый раз: женщину, которая всюду и всегда писает, муж неминуемо бросит. Этого никто терпеть не станет. Ни один здравомыслящий мужчина этого не потерпит. И его снова разбирает смех. Смех едкий, мрачный. Нет, ну как он собирается с восьмидесятиоднолетней матерью ехать через всю Германию? Она впервые пускается в такое путешествие. Да и он тоже.

— Почему ты так странно смеешься? Ты смеешься, как Леопольд. Он тоже иногда так смеялся. А потом появилась эта женщина. Переехала в дом напротив, пятый этаж, помнишь? И он перестал так странно смеяться. Все пялился в окно и ждал, когда она спустится со своими роликами и будет кататься, будто прима-балерина, вверх по Вихертштрассе, вниз по Вихертштрассе. Она пари́т, говорил он, просто пари́т. Потом она уехала. И он тоже зачастил то туда, то сюда. А ведь всегда был флегматиком и домоседом. Приходил из своей конторы и плюх на диван, а тут вдруг сплошные разъезды. Пропадал где-то ночами, исчезал на целые выходные, а однажды поздно вечером заявил мне, что переезжает в Эрланген. И уехал всего с двумя чемоданами, в воскресенье рано утром, еще и семи не было, ты еще спал. Все, что он не взял с собой, я повыкидывала. Все. Через три года построили Стену. Помню, как я думала: пускай строят, пускай, можно было бы и повыше. И продукты, которые он нам посылал, я все распродавала. Чудесненько распродавала!

Теперь смеется она. Смеется злорадно, хотя на самом деле это потуги на злорадство. Вернер, конечно, помнит, еще как помнит. Ту женщину звали Лена, Лена Гротенфорбергер. Ну и фамилия, что это за фамилия такая, говорила Лора, но Вернеру фамилия нравилась, уж точно лучше, чем Бетге, думал он. Но еще больше ему нравилось, как эта женщина каталась на роликах вверх-вниз по Вихертштрассе. Он искал в «Дудене» слова, чтобы описать ее красоту. Гибкая, изящная, грациозная, выписывал он на листочек. Словно перышко, парящее над землей.

Когда отец исчез, ни слова не сказав на прощание, Вернер возненавидел эту женщину. А когда стали приходить продуктовые посылки, возненавидел и отца. Потом все старался забыть его, забыть и никогда не вспоминать. А гораздо позднее, когда ему уже перевалило за сорок, а жены так и не было, не было даже постоянных отношений, только мимолетные неудачные интрижки, и секса-то не хотелось, — честно говоря, секса ему не хотелось никогда, ни с женщиной, ни с мужчиной, и на стройке, где он работал, над ним подсмеивались, считая его существом среднего пола — даже не голубым, а именно среднего пола, — он возненавидел и Лору. Когда в сорок пять лет он лишился работы, а спустя несколько недель Лору ни с того ни с сего разбил паралич, приковавший ее к инвалидному креслу, он ощутил какую-то чудную радость: словно то, что он потерял работу, и стало причиной ее паралича. Словно он имел над ней некую власть. А поскольку водителем экскаватора он больше не смог устроиться, да и никем другим тоже, понятное дело, что Лорин паралич тоже не проходил.

Лора делает большой глоток яблочного сока и говорит:

— Эрланген — разве не дурацкое название? Это ударение на первый слог — разве не по-дурацки звучит?

Вернер никогда не слыхал, чтобы она рассуждала об ударении, или о слогах, или о чем-то подобном, но не выражает удивления. Лора пьет и тоже молчит. Словно все самое важное уже сказано и больше ни о поездке, ни о чем другом не стоит рассуждать. Она впадает в полудрему и просыпается, когда они уже подъезжают к Лейпцигу.

— Дальше прямо, — говорит она. — Хермсдорфская развязка, затем Хоф. Проедем Хоф. Проедем Байройт. Повернем на Бамберг и на Эрланген. Я все выучила. Видишь, Вернер?

— Да, — отвечает Вернер, но Лора продолжает объяснять ему дорогу, каждые пятнадцать-шестнадцать километров принимается его поучать, и он уже ничего не понимает, помнит только, что Эрланген где-то на юге Германии. Между тем она пьет одну бутылку за другой, и вот ящик уже опустел, и Вернер дивится, что при таком количестве жидкости писать она просилась всего четыре раза. После четвертого раза, недалеко от Эрлангена, Вернер помогает ей снять серые штаны и серую блузку. Несколько секунд она сидит в белом белье на пассажирском сиденье, беспомощно сложив руки на груди.

— Шевелись, будь добр. Шевелись.

Все случается очень стремительно: Вернер натягивает на нее розовое плиссированное платье, и внезапно ее лицо озаряет улыбка, она улыбается, словно ребенок, которому надарили подарков. Платье ей в самый раз, и Лора с гордостью заявляет:

— Я не толстею. Хоть и сижу в инвалидном кресле, но не толстею.

Презрительный взгляд на толстое пузо Вернера — и ее лицо снова озаряет гордая улыбка.

Они съезжают с автобана, Лора и тут показывает дорогу. Уже через три минуты они пересекают улицу Ан-ден-Келлерн, и Вернер видит, что тут и вправду много пивнушек [1] Keller (нем.) — погреб, подвал, пивная. (Прим. ред.). — вот они, одна за другой, раньше это как-то не приходило ему в голову, хотя он сам каждый вечер пропускает кружку-другую. Лора говорит, качая головой:

— Пивом Леопольд никогда не баловался. Он вообще не переносил алкоголь. Флегматик, канцелярская крыса, сиднем сидел день за днем, зарывшись в бумаги, пока не появилась эта Гротенфорбергер, которая свела его с ума. Боже мой, да где же этот дом номер три? Не поменяли же они нумерацию.

Дом номер три оказывается в самом конце улицы: темно-желтое обшарпанное здание, кругом — старые деревья и разросшиеся кусты. К крыльцу ведет узкая каменная лесенка, а сам дом — два этажа и остроконечная крыша, поросшая мхом. Вернер останавливается, и Лора опускает стекло. Все ее тело напряжено. Она делает глубокий вздох, чтобы сбросить напряжение.

— Какой воздух, просто великолепный. Чистый и свежий. Как в те времена на Вихертштрассе, когда машин почти не было, улицы стояли пустые, а теперь-то на роликах особо не покатаешься. Ну что, Вернер, приехали.