Натиг Расулзаде - Бортоломео

Так его звали. Его дед много лет назад принимавший участие в большой войне, которая долгое время называлась Великая отечественная, (и ввиду того, что отечество сузилось до пределов небольшой республики, которая теперь сама была в состояние войны с соседней, сейчас ту войну, отодвинутую в памяти людской на задний план в связи с новыми бедами и проблемами, называли Большой войной с немцами, с фашистами), так вот – дед, носивший вполне обычное для своего народа имя, принимал участие в итальянском сопротивление после побега из фашистского концлагеря, а внука от самого младшего своего сына назвал в честь погибшего итальянского друга. Когда мальчик родился, дед настоял на своем решение, несмотря на уговоры сына назвать малыша в честь его, деда – Джавидом.

– У нас уже есть Джавид и не один, благодаря плодовитости моих невесток, – напомнил он сыну. – А этого я назову в честь моего друга, погибшего на той войне… Помните фильм «На дальних берегах»? – обращался он уже ко всему семейному совету, собравшемуся, чтобы урезонить его, – Я, правда, не легендарный Михайло, но тоже внес свою маленькую долю в победу над фашистской Германией, мы с моим другом Бартоломео внесли, он погиб, правда, меня не было тогда рядом с ним, я был на другом задание, но мы с ним дружили, вместе сражались в одном партизанском отряде и вместе внесли свой вклад в дело победы…

Пугаясь его красноречия, которое могло далеко и надолго увести, родные, не желая выслушивать то, что давно успело пройти три стадии – потрясти, стать привычным, надоесть – послушно кивая, медленно расходились по своим делам, а новоиспеченный (в который раз!) дед (подошло бы – плохо испеченный, ввиду того, что родился внук больным, что пока еще на первых порах было не очень заметно) продолжал некоторое время рассказывать подоконнику, шкафу, вешалке, стулу, самому себе, смакуя наиболее яркие эпизоды сражений далекой войны, во время которой испытывал пронзительное чувство интернационализма, воодушевившее его настолько, что он временно ощутил себя итальянцем. Кстати, язык в ту пору знал неплохо, научился говорить, разумеется, на бытовом уровне, на военно-бытовом, так сказать.

– Чудаковатый старик, – говорили, отчасти оправдывая его, родные.

– Но почему его чудаковатость должна была отразиться именно на моем сыне?! – старался возражать младший сын Джавида, и уже обращаясь конкретно к отцу, приводил как ему казалось, неопровержимые доводы. – У тебя до него были внуки, назвал бы…

– Тогда нельзя было, – оправдывался Джавид, но с вполне серьезным видом, будто втолковывал неразумному сыну тогдашнюю политическую обстановку, – не так бы поняли… Все-таки, советское время, разные запреты на все. Цензура, одним словом… А теперь мы, слава Аллаху, живем в своей независимой стране, у нас свобода слова, свобода вероисповедания, свобода имен, так что…

Короче – назвали. Малыш, как малыш, но по мере того как рос, оправдались тревожные ожидания близких: выяснилось – дауна. Печально. Дауна. Да еще с таким необычным для этих сельских мест именем. Родился, надо сказать и рос в большом, благоустроенном селе, далеко от столицы государства, но и сюда в последние лет десять беспрепятственно доходила любая информация, заставляя сельских жителей не отставать в своем развитие от городских. Американские фильмы, наводнившие телеканалы, масса ежедневной негативной информации о положение в республике, в прифронтовой зоне, о положение в мире, об очагах напряженности и горячих точках планеты – все это невольно задавало ритм жизни, за которым еле поспевали сельчане старшего возраста; а молодые, чтобы поспевать попросту прощались с деревенской жизнью и уезжали в город, приноравливаясь к городским темпам и ритмам, воткнув наушники в уши, а глаза воткнув в мобильники, создавая опасную ситуацию на проезжей части улиц большого города, который им казался Парижем, Нью-Йорком, Лондоном, хотя эти города они пока видели только в кино.

Бартоломео рос, и до его пятнадцати лет все шло более или менее нормально, если только у больного мальчика что-то могло идти нормально, но… родители привыкли к его виду, к его смутной, поначалу непонятной речи, к его добрым улыбчивым глазкам, вечно слюнявому рту, к скорбно опущенной голове без шеи, когда он на что-то обижался, к неожиданным вспышкам ярости, когда он мог выкинуть – и выкидывал! – черт знает что, ко многому привыкли; тем более, что здесь в сельской местности браки между родственниками не были в новинку, и женились и выходили замуж порой за близких родственников, порождая кретинов. Это считалось обычным делом среди сельчан, жалели задним числом, страдали, но мало кто хотел отойти от этого обычного дела, и все шло своим чередом. Так что, Бартоломео, был не единственным, так сказать, в своем роде, но от этого, понятное дело, было не легче его родным, отцу, матери, и особенно деду, который хотел бы, конечно, видеть носителем имени своего итальянского друга, погибшего, но внесшего лепту в дело уничтожения фашизма на планете, мальчика умного, красивого, здорового, но… Получилось то, что получилось, ничего тут не поделаешь. Не надо было жениться на троюродной сестре, – думал он про сына с горечью, но мысли не высказывал вслух, помня, что и сам он был женат на родственнице, благополучно скончавшейся лет пять назад, оставив мужа с его поздним раскаянием, но в то же время с сознанием того, что им с детьми повезло – все восемь мальчиков и две девочки родились нормальными, Бог миловал; мало того – дети выросли деловыми, предприимчивыми, энергичными, оказались, можно сказать, именно в своем, предназначенном им, времени, были истинными детьми своего века… Хотя, как ни странно, никто из них особо не стремился в большой город, где можно было еще ярче проявить себя, как стремились многие молодые сельчане; они и здесь у себя дома, точнее – в районном центре, постепенно обретавшим статус города, чувствовали себя достаточно востребованными, проявляли большую активность: открывали магазины, аптеки, торговали на рынке, фрукты и овощи из села переправляли в город грузовиками в большом количестве и там вполне выгодно продавали оптовикам, одним словом – торговали и наживались, и постепенно обрастали движимым и недвижимым на радость главе рода, и вконец окончательно обросли. Две дочери Джавида тоже были устроены, вполне удачно повыходили замуж, их, однако, мужья увезли в столицу, в большой город, переходящий уже постепенно в мегаполис, и в этом большом городе с открывающимися (в связи с переходом в другую политическую формацию и отходом от надоевшего, затхлого, прогнившего и изжившего себя социализма, который постоянно стремился к эфемерно-туманному коммунизму) огромными возможностями они тесно сотрудничали с братьями своих жен, с шуринами, так сказать, привозившими из села необходимые для пропитания города продукты сельского хозяйства.