Натиг Расулзаде - Откройте, это я…

Все началось 20 января 1990 года, в день, который впоследствии назвали «Черным январем». Этот день круто изменил судьбу Эмина, этот черный день для его страны, для его Родины, его родного города изменил и судьбу Эмина, и его самого. Ему было всего девятнадцать лет и учился он на втором курсе юридического факультета Государственного Университета. В тот день, когда в городе хозяйничали советские войска, убивая и давя танками мирных, невооруженных людей…

– Подожди! Дай лучше я расскажу.

– Но ведь автор – я.

– У меня лучше получится.

– У тебя лучше получится?!

– Да. Позволь, я расскажу.

– Неслыханное нахальство. Ну ладно, рассказывай.

Тот день и в самом деле перевернул всю мою жизнь. Сейчас уже прошли годы, боль утихла, и многое становится ясным и известным со временем, а тогда я был мальчишкой, был студентом юридического факультета, мечтал стать в дальнейшем, после окончания настоящим профессиональным юристом, может, судьей со временем. Справедливым, настоящим судьей… Вы, наверное, думаете, что у нас это редкость, и справедливый судья – это нечто вроде ископаемых, вымерших мамонтов, но если на самом деле так думаете, то ошибаетесь, уверяю вас. Я может, хотел к тому же и сломать это устоявшееся в обществе обывательское представление о судьях, судах, прокурорах, судопроизводстве, чтобы знали: есть порядочные, честные, справедливые люди в этой области и их немало. Отец у меня погиб, когда мне было всего только семь лет, попал в аварию, шофер его был не трезв, выпил где-то в гостях, а отец не обратил внимания, привыкнув доверять ему, и их машина на скорости вылетела на вираже горной дороги, упала со скалы, взорвалась, и чтобы похоронить отца, его тело, можно сказать, собирали по кусочкам. Ему было тридцать семь лет. Меня вырастила мама, я у нее единственный, и потом она уже не выходила замуж, хотя была молода… Очень папу любила. Я его тоже любил. И вообще, у нас была дружная семья. Папа и мама открыто при гостях называли друг друга «милый», «милая», и меня, естественно, тоже. Это не очень было принято при людях, было редкое явление даже среди интеллигенции в нашем городе, непривычное, и, наверное, многие думали, что это просто показуха. Папа был прокурором, сначала в дальнем районе Азербайджана, потом его перевели в Баку. Мама здесь, в городе стала преподавать музыкальную грамоту в музыкальной школе, она окончила Консерваторию. А отец… Вот говорят – прокуроры такие-сякие, чуть ли не цены устанавливают на тяжкие преступления, что ж, разные бывают, бывают и вымогатели и взяточники, а бывают и глубоко порядочные люди в этой профессии, такие как мой отец. Когда он погиб, вы не поверите, столько людей пришли на похороны, как будто хоронили какого-то крупного государственного деятеля или народного поэта; даже из того дальнего района, где он недолго проработал, приезжали… Столько людей звонили, выражая соболезнование! А после того как вышли поминальные сорок дней с его смерти, к маме пришли двое уже пожилых мужчин со старухой, это их мать была. Старуха молча выложила на стол узелок, довольно большой, основательный, из келагая старухи был завязан, развязали его, а в нем – золотые кольца, серьги с камнями, браслеты и пачка денег; я такого никогда не видел, у меня, мальца, глаза разбежались. Мама, не говоря ни слова, ждала объяснений, и тогда старуха сказала: «Это мои сыновья, три года назад их без вины хотели посадить, навесили на них предумышленное убийство, а твой муж докопался до истины, снял с них обвинение, хотя он-то, прокурор и должен был обвинять. Он не дал закрыть дело, заставил продолжить следствие, поменял жулика-следователя и спустя год нашли настоящих убийц… Моим детям грозил большой срок, а то и расстрел. Твой муж спас их, спас меня… Никаких подарков от меня он тогда не принял. Сейчас твое горе – это наше горе. Мы хотим помочь, возьми это, не обижай нас…». Мама, конечно, тоже не взяла, поплакали они со старушкой, припав друг к дружке, а мужчины, здоровенные лбы, стояли, не зная, куда себя деть, переминаясь с ноги на ногу. Один подмигнул мне, до сих пор помню его испуганные глаза, виноватое лицо, а тут подмигнул мне семилетнему мальчишке, и сразу лицо его преобразилось, стало добрым, мягким. Видно, и папа чувствовал, что человек с таким добродушным лицом не может совершить тяжкое преступление…

Сколько в ту пору для нас с мамой открылось нового в покойном отце, который редко говорил с мамой о своей работе; сколько людей навещали нас, чтобы поддержать, помочь в трудные дни, протянуть руку, как в свое время протянул им руку помощи мой отец. Конечно, мы при отце не бедствовали, он хорошо зарабатывал, и Аллах помогал ему, как любила говорить мама. Вот так мы жили, а после смерти отца нам пришлось несладко. Но я хорошо учился и поступил после школы на самый престижный в то время факультет, да и во все времена он был престижным. Мама так захотела – чтобы я стал продолжателем дела отца. И хоть в одно время, еще при Советском союзе у нас было негласно запрещено поступать на юридический детям судей и прокуроров, потому что эта традиция принимала уже уродливые формы: семьи, отцы заставляли мальчиков – хочешь, не хочешь ты должен закончить юридический, как твой отец и стать прокурором, идти по проторенной дорожке (как в индийских фильмах – сын вора должен быть вором, а сын прокурора – прокурором), но ко времени моего поступления в Университет этот запрет постепенно утерял свою силу; да еще для меня делали некоторые поблажки, не старались завалить на экзаменах, так как отца знали все вплоть до руководителя нашей республики. Но надо сказать, что и поступал я без всяких протекций, без блата, без «тапша», как у нас говорят, своими силами. Да и сил у меня было достаточно, подготовился основательно и набрал самые высокие баллы. Стал студентом, чем очень гордился.

Но на втором курсе настал январь девяностого…

К тому времени я встречался с первокурсницей из нашего Университета. Мы уславливались о встрече после занятий, ходили в кино, в кафе, просто бродили по бульвару, по центральной улице нашего города, иногда заходили к приятелям посмотреть фильмы по видео, болтали, молчали…

Время было напряженное, невеселое, начинало разваливаться то время и то пространство, в котором жили наши родители и в котором прошло наше детство, а мы пока даже не понимали – хорошо это или плохо; мы еще были так молоды, не успели привыкнуть к прошлому и не боялись будущего, каким бы оно ни предстало перед нами.

Она была несколько взбалмошной, сразу видно – единственный ребенок в семье – мило капризничала, порой не совсем умело кокетничала, но все в ней мне нравилось, даже когда она всерьез, надув губки, сердилась на меня, не желавшего исполнять её дурашливые капризы… И я постепенно, кажется, так же как и она, начинал влюбляться в неё… Нармина.