Л. Салтыкова - С. Михалков. Самый главный великан

Еще была замечательная история. Мы собирались в Париж на «Чайку» Андрея Сергеевича. Мне звонит отец, но к телефону на даче подошел дада. Они поговорили, и отец попросил меня. Дада мне кричит снизу: «Егор, возьми трубку!» Мы с отцом разговариваем, а дада нас слушает. Отец говорит: «Я ставлю «Чайку», там у меня Тригорин стругает можжевеловый куст, а я не могу в Париже найти можжевельник. Ты не мог бы мне привезти?» Я говорю: «Пап, слушай, где я тебе возьму можжевеловый куст?» – «Да ладно, надевай кеды или пошли кого-нибудь в лес…» А Сергей Владимирович услышал: «Одевай деда и пошли в лес!» А мы-то не знаем, что он нас слушает, и в этот момент в трубке раздается его голос: «Я н-не могу, у м-меня п-пленум!». Папа стал объяснять ему, что он неправильно услышал и т. д. Но фраза эта, «Не могу, у меня пленум», потом долго по каждому случаю ходила в семье.

Его наивность была для меня любимой чертой в нем. Наивность – это черта великого человека.

Сергей Владимирович, всякий раз когда имел возможность помочь кому-нибудь, никогда не отказывал себе в радости сделать это, хотя мы знаем, как часто бывает, что люди боятся обращаться к сильным мира сего – чтобы не побеспокоить, чтобы не создавать себе самому лишних проблем… И вот в том, что касалось церкви, Сергей Владимирович смог сделать очень-очень важные вещи.

Так получилось, что в 60-х, к началу 70-х годов знаменитый Пантелеймонов монастырь, единственный русский монастырь на Афоне, почти совсем обезлюдел: монахи просто умирали от старости один за другим. До революции их было около трех тысяч, а к началу 70-х годов оставались буквально единицы. Новых насельников, монахов монастыря, Русской Православной Церкви запрещало отправлять на Афон советское государство. Это была, казалось бы, неразрешимая проблема, и вот, узнав об этом, Сергей Владимирович подошел к тогдашнему генеральному секретарю, Леониду Брежневу, и очень-очень настоятельно попросил разрешения на то, чтобы молодые русские монахи смогли поехать и жить в этом огромном Афонском монастыре.

Михалков смог убедить генерального секретаря: в Патриархию поступило разрешение от Совета по делам религии при Совете министров СССР. Вскоре первые монахи, в том числе из Псково-Печерского монастыря, были направлены на Афон. И таким образом вот эта преемственность русского монашества на Святой Горе, которая продолжалась столетия и столетия, не была пресечена.

Насколько я знаю, Сергей Владимирович еще раз поучаствовал в общецерковной жизни, поучаствовал своим авторитетом, своим веским и мужественным словом. Как известно, к началу 80-х годов на территории собственно России, той территории, что сейчас называется Российской Федерацией, оставалось только два действующих мужских монастыря – Троице-Сергиева Лавра и Псково-Печерский монастырь. В Москве не было ни одного монастыря. Духовный центр располагался в небольшом здании в Чистом переулке, где находилась Патриархия.

Святейший Патриарх Пимен обратился в Совет по делам религии с просьбой предоставить для Русской Православной Церкви один из многочисленных тогда, не разрушенных в Москве монастырей. Но председатель Совета по делам религии Куроедов боялся обратиться с этим вопросом в Политбюро, просто боялся. Анапрямую Патриарх к генеральному секретарю или в Политбюро обращаться не имел права, только через соответствующую инстанцию – Совет по делам религии при Совете министров. И вот как-то раз на одном из приемов митрополит Филарет Минский общался с Сергеем Владимировичем и поделился этой проблемой, казалось бы неразрешимой. Сергей Владимирович, через некоторое время попав на прием к Черненко, тогда уже престарелому генеральному секретарю, рассказал ему эту историю и попросил о содействии. Черненко, как вспоминает Сергей Владимирович, удивился: «А почему же Патриарх Пимен сам ко мне не обратится?». Сергей Владимирович ответил: «Ну, вы, собственно, и создали такие законы, что он не может обратиться к вам, минуя Совет по делам религии». Как бы то ни было, ходатайство об открытии монастыря было написано и передано, и вопрос был решен: в 1983-м году, кажется, Даниловский монастырь был, в конце концов, передан Русской Православной Церкви.

Сложные были времена. Никита Сергеевич вспоминает, что когда священники приезжали домой, чтобы причастить маму и детей, Сергей Владимирович обычно уезжал.

Что происходило в душе этого человека, одному Богу известно, но всякий раз, когда мне доводилось с ним встречаться, а это были действительно незабываемые встречи, видно было, насколько глубоко и серьезно относится Сергей Владимирович к тем самым великим и главным вопросам жизни, о которых думали и он, и множество совестливых и искренних людей – и писателей, его коллег, и самых-самых простых людей. Недаром Сергей Владимирович отошел ко Господу, сподобившись в одну из самых последних минут своей жизни причаститься Святых Христовых Тайн.

В те годы мало кто решался возвысить свое слово в защиту Русской Православной Церкви, но вот Сергей Владимирович был именно таким, хотя верующих людей и тогда было не мало.

Чужая душа – потемки. Я не могу сказать, что Сергей Владимирович, даже в последние годы своей жизни, был как-то особенно религиозен. Конечно же, он ни в коем случае не отрицал ни Веру, ни Бога, никогда не кощунствовал по этому поводу.

Но Вера, Вера внутренняя, присутствовала в нем по-настоящему. Может быть, она претерпевала некие изменения по мере своего развития, наверняка именно так оно и было, но вот те базовые ценности, которые он нес и передавал в первую очередь детям и молодому поколению, – это, конечно, ценности, воспитанные христианством. Верность, справедливость, милосердие, скромность, жертвенная любовь к ближним…

Эту жертвенную любовь он являл своей совершенно поразительной и очень смиренной заботой о людях, о самых разных людях. Он мог «выбивать», как сейчас это говорится, лекарства из каких-то аптек, которые не хотели отпускать их тем или иным людям, скажем, несостоятельным или несановитым. В случаях, когда нужно было ходатайствовать, например, по поводу квартиры для кого-то, он надевал свой знаменитый пиджак со звездочкой Героя Социалистического труда… И в этом смысле, я вам скажу, что он в какой-то степени юродствовал. Вот это его юродство, оно даже в очень-очень преклонные годы весьма и весьма было заметно.

Я вспоминаю, как меня однажды поразило какое-то интервью с ним, где у него какой-то недалекий, скажем так, журналист спросил: «Сергей Владимирович, вы любите детей?», на что он ответил прямо в камеру: «Я их ненавижу». Естественно, глупо было спрашивать у великого детского писателя, любит ли он детей. Ну он и ответил на это, юродствуя.