Василий Авсеенко - Петербургский день

– Какъ ты по-дурацки отвѣчаешь, – снисходительно замѣтилъ Иванъ Александровичъ. – Чтожъ, посыльный такъ и сказалъ: не приказано, молъ, говорить, отъ кого прислано?

– Будетъ онъ, тоже, разговаривать!

Матвѣй удалился, и черезъ минуту подалъ чай и филипповскій калачъ. Иванъ Александровичъ продолжалъ задумчиво улыбаться. Эта улыбка все расцвѣтала подъ его пушистыми усами, разливалась по всѣмъ чертамъ лица.

«Отъ кого бы, однако, этотъ букетъ? – думалъ онъ. – Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого вниманія нельзя не оцѣнить. Но кто такая? Безъ сомнѣнія молоденькая, хорошенькая женщина; некрасивая не рѣшилась бы. Навѣрное препикантная особа. И какая таинственность… О, женщины умѣютъ. Она, очевидно, расчитываетъ на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю… (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазамъ, и они приняли чрезвычайно плутовское выраженіе). Это Вѣра Михайловна, жена нашего директора. Она имѣетъ неприступный видъ, но насъ этимъ не проведешь. Нѣтъ, не проведешь! Ея мужъ – человѣкъ государственнаго ума, но онъ вдвое старше ея; и притомъ, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому».

Иванъ Александровичъ вскочилъ и прошелся нѣсколько разъ по кабинету, потомъ щелкнулъ пальцами.

– Я долженъ написать ей нѣсколько строкъ, поблагодарить ее, показать, что я понялъ. Написать тонко, умно, остроумно; это у меня выходитъ – рѣшилъ Иванъ Александровичъ, и присѣвъ снова къ столу, раскрылъ бюваръ.

Нѣсколько строчекъ потребовали, однако, добраго часа времени и почти цѣлой коробки бумаги. Наконецъ записка была сочинена. Воловановъ позвалъ Матвѣя и приказалъ сбѣгать за посыльнымъ.

– Вотъ, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьеръ спросятъ, отъ кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вотъ что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барынѣ въ собственныя руки, – распорядился Воловановъ, отпуская посыльнаго.

«Теперь какъ разъ мужъ уѣхалъ въ департаментъ, она одна, и… чудесно»! проговорилъ онъ вслухъ, снова щелкнувъ пальцами. – «Недурненькій завязывается романъ, весьма недурненькій».

Онъ сталъ глотать простывшій чай и прожевывать филипповскій калачъ, терпѣливо бѣгая въ то же время по развернутой газетѣ.

«Однако, что новаго? Не могу же я выѣхать изъ дому, не зная о чемъ и что говорить», – торопилъ онъ самъ себя.

«Въ телеграммахъ ничего. Производствъ никакихъ. Покойниковъ много, но все какіе-то неизвѣстные. Передовая о пониженіи пошлины на антрацитъ; какое мнѣ дѣло до антрацита? Въ фельетонѣ, однако, что-то философское. Это хорошо: такіе фельетоны всегда даютъ, о чемъ говорить въ обществѣ. Новыя мысли бываютъ. Вотъ и тутъ, что-то о восточной цивилизаціи. Такъ, такъ, очень хорошо. Восточная цивилизація неизмѣримо выше европейской… очень хорошо. Она сберегаетъ народы, оставляя ихъ въ бездѣйствіи… отличная мысль! Объ этомъ даже съ дамами можно говорить».

– Матвѣй, одѣваться!

Матвѣй появился, но вмѣсто того, чтобъ принять на руки сброшенный бариномъ халатъ, ухватился за букетъ и понесъ его вонъ.

– Куда? Зачѣмъ? – крикнулъ Воловановъ.

– Отдать надо. Пятый разъ уже спрашиваютъ.

– Какъ отдать? кому отдать? кто спрашиваетъ?

– Седьмой номеръ. Луизѣ Андреевнѣ пукетъ присланъ, мамзели…

– Что-о!? – заревѣлъ Воловановъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвѣй чуть не выпустилъ букетъ изъ рукъ. – Ты меня убить хочешь, зарѣзать? Вѣдь я директоршѣ записку послалъ…

Усы Матвѣя совсѣмъ повисли, глаза начали часто моргать.

– Воля ваша, Иванъ Александровичъ, я тутъ не причина. Швейцаръ перепуталъ. Вы-бы хозяину пожаловались, – бормоталъ онъ.

Воловановъ въ невыразимомъ отчаяніи поднялъ надъ головой кулаки и потрясъ ими въ воздухѣ.

Бронзовые часы на томъ самомъ каминѣ, гдѣ недавно стоялъ «пукетъ», причинившій такое непріятное разочарованіе Ивану Александровичу Волованову, пробили двѣнадцать. Иванъ Александровичъ схватился за голову.

– Боже мой, вотъ ужъ и день начинается! А я еще не успѣлъ даже одѣться… Когда же я въ должность поспѣю? – пробормоталъ онъ. – Удивительно, какъ петербургское утро всегда бываетъ наполнено разными пустяками; не успѣешь даже какъ слѣдуетъ собраться съ мыслями. – Матвѣй, одѣваться!

Матвѣй, нѣсколько оторопѣвшій отъ постигшихъ ихъ обоихъ неудачъ, принялся стягивать съ барина халатъ и прочія принадлежности утренняго туалета. Но едва только Иванъ Александровичъ приготовился просунуть голову въ воротъ крахмальной сорочки, какъ Матвѣй объявилъ своимъ сиповатымъ голосомъ:

– А тамъ прачка дожидается. Бѣлье принесла.

– Ну вотъ, есть мнѣ теперь время возиться съ прачками. Прими отъ нея, а за деньгами пусть потомъ зайдетъ, – отвѣтилъ Воловановъ. – А она какая изъ себя? не старая?

– Гдѣ-жъ старая? Прачки никогда старыя не бываютъ. Нешто старую пошлютъ по господамъ ходить.

– Молоденькая?

– Да вотъ извольте посмотрѣть, я ее сюда кликну.

– Оселъ, какъ же я могу въ такомъ видѣ съ ней разговаривать? И времени у меня теперь нѣтъ. Ты лучше объясни толкомъ, какъ она изъ себя? хорошенькая?

– Дѣвка хорошая. Видная такая изъ себя. Да вы извольте сами взглянуть.

– Ну, позови. Впередъ знаю, что рожа какая нибудь.

Матвѣй удалился, и черезъ минуту впихнулъ въ гостиную здоровеннѣйшую бабу, при взглядѣ на которую можно было тотчасъ убѣдиться, до какой степени прачешное ремесло способствуетъ тѣлесному развитію женщины. Всѣ формы ея отличались преувеличенною шаровидностью, даже губы и носъ были какіе-то вздутые, и затвердѣлый, неискоренимый румянецъ заливалъ все лицо.

Иванъ Александровичъ успѣлъ снова накинуть халатъ и вышелъ изъ спальной съ улыбкой пріятнаго ожиданія. Но излишество пластической красоты, разлитое въ фигурѣ прачки, видимо нагнало на него оторопь, и улыбка его приняла какое-то вымученное выраженіе.

– А, такъ это вы и есть? Вы, то-есть, на меня стираете? – проговорилъ онъ безъ всякаго апломба.

– Да-съ, мы бѣльемъ занимаемся.

– Прекрасно, моя милая, прекрасно. У васъ и счета, есть?

– Какъ-же, есть. Ужъ будьте столь добры, позвольте получить, а то по этакой слякоти и ходить невозможно. Я и то вона какъ подолы-то свои захлюпала.

И для пущей убѣдительности, посѣтительница захватила рукой юбки и подняла ихъ на полъ-аршина отъ полу, при чемъ глазамъ Волованова предстали громадныя ноги, обутыя въ мужскіе сапоги, густо облѣпленные грязью. Иванъ Александровичъ даже вздрогнулъ, до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство.

– Заплати ей по счету! сію минуту! – прикрикнулъ онъ на слугу, спасаясь обратно въ спальню.

– Ну, иди, иди, натопчешь еще тутъ! – прикрикнулъ въ свою очередь и Матвѣй, понявшій неблагопріятное впечатлѣніе, произведенное прачкой на барина. – Претъ тоже въ гостиную, въ сапожищахъ-то.