Иван Горбунов - Очерки о старой Москве

– Грех, батюшка, считать-то, – заметила ему бабушка, – кушай так, во славу божью.

Глаза начинают суживаться; лица у всех сделались влажными, утомленными. К последней партии блинов с семгой никто не касается.

– Дай бог доброго здоровья, – начал Кирюша, вставая из-за стола.

– А ты бы еще ел.

– Много довольны… не могу!

– Что ты, Кирюша, поделываешь? – обратилась к нему Анна Герасимовна.

Кирюша глупо улыбнулся.

– Ничего!

– Я тебе говорила – женись.

– Жениться… по нынешним временам…

– Ну, торговлю бы открыл…

– Торговать тоже… по нынешним временам…

– Куда ж теперь пойдешь?

– Туда…

– Куда?

– К тетеньке Василисе на Зацепу спать пойду.

– Ты у ней живешь-то?

– Нет.

– А где же?

– В монастыре…

– Что ж ты, душу свою соблюсти хочешь? – вмешался хозяин.

– Звоню. Колокол у нас большой, край только у него треснул… Шелапутиху хоронили, он и треснул…

– Как же, братец ты мой, – продолжал хозяин, – купеческий ты племянник, на линии, можно сказать, почетного гражданина, а каким пустым делом занимаешься, не купеческим…

Кирюша, уныло повесив голову, обтер рукавом скатившуюся слезу.

– Тетенька Василиса из дому выгнала… Ступай, говорит, вон!.. Холодно было… Всю ночь ходил по Яузе… Из Андроньева монахи взяли… «Звони», – говорят… Сапоги дали. Теперь в теплом соборе служат, а холодный который – заперт… Вчера отец казначей на Солянку за рыбой ездил…

– Стало быть, вы там хорошо едите?

– Монахи едят, – поспешно подхватил Кирюша, – мы звоним. Сегодня раннюю звонил…

– Ну, ступай с богом! Не ближний тебе путь на Зацепу-то, – сказала хозяйка.

Кирюша, положивши в рот указательный палец, робко обвел всех глазами и, тихо пробираясь по стенке, вышел из комнаты. Кухарка дала ему на дорогу пару лещей.

– Прими Христа ради, – сказала она.

Кирюша поклонился ей в ноги, промолвив:

– Благодарим за неоставление.

Первый блин, как говорится, комом. Целый день ходили все вялые. Коты не сходили с хозяйской постели. Ночь проведена беспокойно: хозяйка во сне вздрагивала, хозяин метался всю ночь, Семушка бился головой об стену и неистово кричал; Шарик, к величайшему огорчению дворника, всю ночь не лаял.

«Но уж только с завтрашнего числа я тебя лаять заставлю! Ты у меня на разные голоса лаять будешь, – думал дворник, перевертываясь с боку на бок, – теперь дело масленичное, двор у нас большой, улица глухая… Уж сам я за тебя лаять не буду».

В следующие затем дни желудки попривыкли и стали ладить.

Дворника все беспокоили лещи, которых куплено было очень много.

– Как возможно такую силу лещей съесть, – говорил он кухарке, – никто не одолеет.

Порешили, что, должно быть, в прощеный день [2] Прощеный день – прощеное воскресенье, последнее перед великим постом. раздадут нищим.

– А вот у Гужонкина мастер агличанин, – замечал дворник, – весь пост будет скоромное есть. «По нашей, говорит, вере все возможно». Намедни ребята его спрашивают: «Ужли, говорят, Личада Фомич, и на страшной у вас говядину едят?» – «С великим, говорит, удовольствием». Ведь они в петуха веруют.

– В петуха?! – с удивлением воскликнула кухарка.

– В петуха, верно тебе говорю, – окончил дворник.

В чистый понедельник жирный блинный запах сменился чем-то кисло-удушливым, отвратительно действующим на обоняние. Резкий переход к постной пище сильно подействовал на бабушку. Она захворала. Прибегли к домашним средствам – не подействовало. Послали за Ефимом Филипповым, тот сразу чикнул старуху заграничным инструментом и выпустил ей фунт крови. Болезнь обострилась. Решили пригласить доктора.

И вот вечером к воротам дома подъехала в парных санях необыкновенно толстая фигура, в медвежьей шубе, в четырехугольном картузе уланского покроя, с кисточкой. Это был штаб-лекарь Иван Алексеевич Воскресенский. Вера в него в захолустье была необычайная по двум причинам: во-первых, он имел право носить шпагу, а во-вторых, он одному умершему купцу всыпал в рот порошок, тот встал, подписал духовную и опять умер.

– Ну, что тут у вас делается? – начал он, входя в переднюю.

Хозяин бросился помогать ему снимать шубу.

– Ни, ни, ни, – остановил его доктор, – всегда сам – и надеваю, и снимаю всегда сам. Сам себе хозяин, сам себе и слуга. Старушка у вас захворала. Вылечим. Телесного вы врача пригласили – значит, за душевным посылать еще рано. Посмотрим, – окончил он, вынимая из уха вату.

– Кровь мы ей отворили, чтобы дрянь-то очистить, – робко сказал хозяин.

– Хорошо. Крови жалеть не надо, материал недорогой. Максим Мудров говорит – крови не жалей.

Доктора ввели в комнату, где лежала бабушка.

– Вот она где, божья-то старушка, – начал он ласково.

– Кровь, батюшка, отворяли, – едва внятным голосом произнесла старушка.

– Что ж, тебе, матушка, жалко ее, что ли…

– Да вот пособороваться хочу.

– Рано. Я скажу, когда нужно. Вот мы узнаем, в чем дело, и выпишем из латинской кухни порошков целительных.

Узнавши, в чем дело, доктор вышел из комнаты. В зале его ожидала толпа пациентов. Благо приехал, за одно уж всех лечить-то. Первой подошла Дарья Гавриловна.

– У меня, – начала она, – господин доктор, по ночам под сердце подкатывает. Словно бы этакое забвение чувств и вдруг этак… даже сама не понимаю… Вдруг этак, знаете… даже удивительно! И так, знаете, вздрогнешь…

Доктор, многодумно и терпеливо выслушав, назначил лавровишневые капли.

Подвели дедушку. Он потрепал доктора по плечу левой рукой и промычал что-то непонятное.

– Как тебя, Савелий Захарыч, ярманки-то уходили, – отнесся к нему ласково доктор.

Дедушка хотел улыбнуться, но не вышло.

– Он. батюшка, Иван Алексеевич, все слышит, все понимает, только господь у него слова все отнял, – вмешалась хозяйка, – и отчего это с ним?

– Пил, матушка, много… ну, да и…

– Насчет нашей сестры большой был проказник, – ввернула Анна Герасимовна.

– Бывало, говорит мне: «Ежели, Антоша, разлить теперь по бутылкам все, что я на своем веку выпил, – погребок открыть можно и торговать три года».

Дедушка покачал головой в знак согласия.

Приказано в еде не отказывать.

– Самому здоровенному плотнику не съесть столько, сколько наш дедушка обработает, – отозвалась кухарка, предъявляя обрезанный до кости палец.

Прописана примочка.

Силой притащили Семушку, у которого голова была развита непропорционально туловищу. Доктор побарабанил по ней пальцами, оттуда раздались звуки, как из спелого арбуза. Семушка заплакал.

Лечения никакого не назначено.

Хозяин спросил, на чем полезнее водку настаивать: на цап-цапарели или на милифоли?