Александр Волконский - От Новаго Маргелана до границы Бухары

Но у покинутого человеком оазиса есть иной, более страшный враг, пред которым безвластны другие силы природы, и который никогда не вернет раз отвоеванной им территории: это сыпучий песок, насылаемый пустыней в оазис вслед уходящему человеку. Пески засыпают пересохшие арыки [3] Арык – оросительная канава. ; глинобитные стены домов и заборов опустевшего кишлака [4] Кишлак – селение. , стволы погибших деревьев бесследно исчезают под ними, не удержав их наступления, послужив лишь основанием для высоких барханов [5] Бархан – песчаные холмы, суб-аэрального образования, в отличие от дюн, результата действия воды и ветра. . Точно искусная рука насыпала эти барханы: так гладок их подветренный отлогий склон, такой правильной дугой загнуты его серповидные края. Но песок в пустыне неисчерпаем, и ветер, нанося песчинку за песчинкой, надвигает его волны все дальше и дальше; число дюн и барханов множится; они теряют свои геометрические формы, и наконец целое море песчаных холмов, точно застывшие волны бурного океана, покрывает пространство в десятки и сотни верст. Это море страшно. Оно залегает между населенных стран, делить народы и отдаляет время выполнения мирового закона их сближения. Проходит много веков прежде, чем всесильное побуждение торговли вынудит человека повести через пески караваны, заставит его вырыть среди них колодцы. Нужно эгоистическое чувство наживы, чтобы человек рискнул в них войти.

Только один человек прошел чрез них, не желая никакой выгоды, не ожидая никакой награды: это был русский солдат за год до того, быть может, покинувший леса далекой Перми или бессарабские степи, чтобы вступить в ряды войск Кавказа, имя которого знал лишь смутно по наслышке. Его повезли по Каспийскому морю, о существовании которого он я не ведал, высадили на азиатском берегу среди голых, бесприветных песков и повели через эти пески туда, где его ждал неведомый ему, готовый биться на смерть враг. И он пошел: ноги вязли в горячем песке, солнце жгло, трескались иссохшие губы… Колодцы были засыпаны; он падал в изнеможении, подымался и шел дальше; куда? – он этого не знал. Он не знал, что, пройдя пески, найдет опять русскую землю; что за этим ближайшим врагом, в баснословном индийском царстве, есть другой, более сильный враг, значение которого дает оправдание и смысл его геройским трудам: он знал только, что его послало вперед царское слово. Это слово прошло через много уст прежде, чем дошло до него, разошлось между многими тысячами ему подобных солдат, но каждый уразумел его ясно, точно оно было сказано прямо ему: оно разожгло в нем бессознательно тлившееся чувство любви к родным заветам и стране; перед этим пламенем казались ему бессильны жгучие лучи солнца, раскалявшие песок; этой царской волей билось сердце под белой рубахой; может ли он исполнить ее? – об этом нет ни минуты раздумья, – и он идет вперед, бесповоротно, бесстрашно, со всей неудержимой силой, не ведающей себе преграды всепобедной, стихийной мощи…

Страшны пески пустыни, и кто раз их видел, хотя бы из окон вагона, кто хотя раз испытал на себе тягостное, гнетущее впечатление, производимое ими, тот уже не забудет их и поймет цену труду борющегося с ним человека. Кто, привыкнув в странам более счастливой Европы, впервые увидел голодные степи Средней Азии, тот сразу проникается каким-то своеобразным чувством уважения к каждой струе воды, проведенной руками человека, в каждому проявлению листвы на посаженном им дереве.

Таково, по крайней мере, было впечатление, произведенное на меня природой туркестанского края даже в той Фергане, которую я представлял себе, судя по красноречивым описаниям, райской долиной, покрытой непрерывным садом. Я ехал теперь по этой долине и с уважением глядел на арыки (канавы), несущие воду в сплошь залитое поле, и на работающего близь дороги сарта, который, подставив солнечным лучам оголенную спину, загоревшую до цвета античной бронзы, высоко поднимал над головой кетмень [6] Железная лопата, имеющая форму лома, приделанной к рукоятке под прямым углом. и с размаху опускал его на землю, сильным ударом разрыхляя твердую почву…

Коляска остановилась; на встречу двигалось густое облако пыли: из кишлака, к которому мы подъехали, гнали стадо курдючных баранов. Раскачивая свои жирные спины, они обходили по сторонам экипажа, протискиваясь между ним и высокими глиняными заборами (дувалами), которые огораживали дорогу. Стадо прошло; мы въехали в кишлак; его улицы узки и кривы; сложенные из глины сакли, лишенные со стороны улицы окон, так низки, что до плоских крыш человек высокого роста мог бы достать рукой. Перед одним из таких примитивных строений, немного получше других, тянулся навес из циновок, поддерживаемый рядом жиденьких столбов: это был «чай-хане» – чайный дом, любимое место для сборищ праздных или отдыхающих жителей; они и теперь сидели здесь на широких глиняных площадках (айваны), покрытых войлоком, и, поджав ноги, попивали «кок-чай» из зеленых чашечек без ручек. Они одеты в пестрые, ярких цветов, хотя и поношенные халаты, сшитые или из материй местного производства, с красными, белыми и зелеными полосами, или из московских ситцев, разнообразных рисунков, приноровленных к здешнему вкусу; одни живописно обмотали себе голову чалмой; большинство сидит в вышитых шолком шапочках, покрывающих макушки бритых голов. Выражение их узбекских лиц, между которыми иногда попадается резко очерченный арийский профиль таджика, полно уныния и скучно. Некоторые, при виде начальства, нехотя встают и, сложив руки на животе, сгибают спину, не наклоняя, однако, головы, а продолжая глядеть вам в глаза; есть что-то отталкивающее в этом уродливом поклоне (кулдук), в котором так и сквозит восточное низкопоклонство.

Толпа босоногих ребятишек бежит за коляской; у этих еще незаметно ни обычного спокойствия, ни апатичности их отцов; это все бойкий народ, с оживленными лицами, с быстрыми темнокарими глазами. Они гонятся за экипажем, весело крича какие-то, вероятно, нелестные на наш счет замечания, и, запыхавшись, останавливаются среди пыльной дороги; на смену им из каждой сакли, из каждого переулка выбегают другие; иные же стоят неподвижно на пороге покривившихся дверок и пристальным взглядом следят за проезжающими, сдвинув вдумчивую не по годам складку на высоком лбу. Еще несколько поворотов между дуванов, несколько дворов, осененных широковетвистыми карагачами – и мы опять среди полей.

Не знаю, – желание ли найти что-либо необычайное, когда заехал вдаль от родины, или контраст ферганских оазисов с окружающими пустынями, – но что-то заставляет всех путешественников воспевать красоту этой долины, точно они сговорились повторять слова древних азиатских писателей. В устах этих последних понятны восторги по поводу оазиса, где местами можно позабыть соседния пустыни; к тому же в те далекия времена высыхание туркестанской низменности подвинулось еще не так далеко, как ныне; в ней встречались еще «туранги», естественно ростущие леса. Они, эти азиаты, лучшего не знали; но для нас, видавших ласковую улыбку природы среди долин Апеннинских холмов, дышавших задумчивой негой малороссийского вечера, видевших, с какой свободной мощью раскинули свою листву столетние дубовые леса Подола; для нас, посетивших берега Крыма, где радостная песнь просится на встречу лучам ласкающего солнца, – как-то странно восторгаться красотой «благодатной» долины Ферганы. Здесь солнце жжет и томит человека, убивает его волю, сковывает ум; здесь летний дождь никогда не омывает потускневшей от пыли листвы и, глядя на здешния деревья, чувствуешь, что им чего-то недостает до полноты жизни, как тем далеким их собратьям, что выросли среди каменных стен европейских столиц. Здесь дерево ростет только потому, что по его корням бежит вода в искусственно прорытой канаве; но под его тенью, в двух шагах от этой канавки, нет ни единой травки и желтая земля гола как в пустыне. Оценить богатство этого края можно, сделав анализ его почвы, подведя итог пудам хлопка, вывозимым каждую осень беспрерывно идущими друг за другом караванами; но для глаза путешественника тут нет ничего отрадного, нет ничего, кроме лёссовых, щебневых или песчаных пустынь, от времени до времени прерываемых на 10–20 верст оазисами, созданными трудолюбием человека…