Сергей Пархоменко - Все сначала

Неожиданности, впрочем, на том не заканчивались. Неподалеку от героического полотна обнаружилась стеклянная витрина, в которой был выставлен тот самый плащ. Судя по нему, генерал Максимо Гомес был в действительности сухоньким узкоплечим мужчинкой ростом чуть ниже метра шестидесяти. Под плащом в той же витрине виднелись трогательно потертые замшевые полусапожки генерала, на вид – размера тридцать шестого, не более. Однако экспонат из соседней витрины окончательно развеивал всякое недоумение посетителя. Здесь был выставлен именной револьвер героя. И я вам скажу, доктор Фрейд бы такому револьверу сильно порадовался, ибо клиническая картина открывалась при его осмотре на всю свою глубину. Револьвер был чудовищного размера, с шестигранным стволом длиной в полметра и представлял собою идеальную модель гипертрофированного мужского самолюбия в натуральную генеральскую величину.

Я вышел из полутемного вестибюля музея в полуденное городское пекло и пошел к центру города, в сторону площади Сан-Хуан-де-Диос. К тому моменту я уже знал, что здесь, посреди тропического острова, вдалеке от моря, куда никогда не долетает влажный бриз, нужно ходить медленно, стараясь не вдыхать раскаленный воздух слишком глубоко. А маршрут надо выбирать так, чтобы ни на секунду не покидать теневую сторону улицы.

Это был Камагуэй, город в геометрическом центре Кубы, пустой и оцепенелый в адской залитой солнцем жаре. Когда-то он родился приморским рыбацким городком, одним из первых основанным на острове европейскими поселенцами, но четыреста пятьдесят лет назад, когда мириться с бесконечными пиратскими набегами и грабежами стало уже невозможно, жители перенесли его вглубь суши. Три века спустя Камагуэй оказался столицей богатой скотоводческой провинции. И скучающие владельцы окрестных имений понастроили тут немыслимое количество театров, кабаре и казино, чтоб не приходилось лишний раз тащиться со своими деньгами в Гавану или Сантьяго.

Все это колониальное великолепие, весь этот тропический Лас-Вегас сто пятидесятилетней давности стоял теперь практически в руинах. Стены домов были так густо оплетены разнообразными плющами, циссусами и прочими лианами, что казалось, мощные их канаты проросли в каменную кладку насквозь, а местами сама толща этих стен состояла уже из одной только запутанной узловатой сети лиан, воздушных корней, ветвей и пыльных листьев. Растрескавшаяся краска крупной чешуей отставала от изъеденных жучком дверей и щелястых ставен. Мостовой во многих местах попросту не осталось. Тут и там виднелись подозрительные кучи щебенки, вполне способные оказаться остатками рухнувших фасадов. Даже кое-какие из прежде роскошных театральных залов превратились теперь в подобие курортных кинотеатров под открытым небом: крыши их давно провалились внутрь, а плюшевая обивка кресел и лож истлела под солнцем и дождями, обнажив дощатую основу.

Тем не менее эти руины были непередаваемо красивы, романтичны и увлекательны. Мне чудилось, что сейчас, когда я наконец доберусь до центральной площади этого Макондо, мне предстоит нос к носу столкнуться с одним из бесчисленных Аурелиано или, может быть, разглядеть за приоткрывшейся ставней Ремедиос Прекрасную.

Просторная площадь оказалась, однако, совершенно пуста. Какое-то человеческое движение наблюдалось только на самом краю, под стенами старинного госпиталя Сан-Хуан-де-Диос, куда падала тень колокольни. Там стояла выкрашенная белой краской фанерная тележка на велосипедных колесах под выцветшим полотняным тентом. Над нею что-то такое колдовала пышная тетка в полосатом, словно старый матрас (а скорее всего как раз из старого матраса и выкроенном), балахоне.

Я подошел. Она продавала самодельные креольские сладости.

Ровно два вида: на крышке тележки с одной стороны лежала кучка фунтиков из аккуратно нарезанной газетной бумаги, наполненных мелким желтоватым попкорном, каждое зернышко которого было густо облеплено влажным тростниковым сахаром; с другой виднелось несколько низких картонных стаканчиков с блестящими светло-коричневыми кубиками, похожими на неровно наломанные твердые ириски.

– Келебебе, – сказала мне тетка, ткнув пальцем в фунтик с попкорном.

Я отрицательно мотнул головой.

– Дуселетт, – продолжила она тогда, подвигая мне стаканчик с ирисками. И сочно причмокнула пару раз губами, демонстрируя, как с этими штуками следует поступать.

А, ну да. Это же что-то из французского, должно быть: Гаити-то рядом, да и Мартиника с Гваделупой недалеко. Doucelette – это что-то вроде сластены, сладкоежки…

Я взял стаканчик, вытащил, не глядя, из заднего кармана джинсов какую-то купюру – кажется, целых пятьдесят песо, – сказал: “Грасиас, сеньора” – и пошел дальше через площадь, не обращая внимания на вопли тетки, протягивавшей мне полную горсть сдачи.

Дуселетт оказался отчаянно сладким и в то же время отчетливо отдающим горькой нотой лаймовой цедры. Разгрызть его было невозможно, и он долго-долго таял на языке.

Почти тридцать лет спустя я ясно помню этот вкус. И город помню, со всеми его рухнувшими театрами и надеждами. И измученную, оголодавшую под Фиделем страну, где эти ириски оказались чуть ли не единственным товаром, который я видел в свободной уличной продаже.

С тех пор, говорят, кое-что изменилось. И туристы стали на Кубу ездить, и торговля чуть оживилась, и валюту отпустили ходить в открытую. И Камагуэй, если судить по картинкам в Гугле, чуть подкрасили, подремонтировали.

Но старый револьвер генерала Максимо Гомеса по-прежнему служит самым понятным и точным символом несчастий этой страны, оказавшейся жертвой честолюбия и твердолобости овладевших ею маленьких, если присмотреться, закомплексованных мужчиною

Я подожду. Я, вон, даже и ириски те волшебные теперь сам умею варить: нашел недавно рецепт в одной роскошной Faidon’ овской книжке с креольской кухней. Там и делов-то…

В большую толстодонную сковороду с высокими бортами высыпать разом килограмм сахарного песку – лучше бежевого тростникового (только не самого темного, пахучего, а этакого попроще), но в крайнем случае сойдет и обычный рафинированный. Помешивая сахар время от времени, дать ему расплавиться на довольно сильном огне и, едва он станет темнеть, вылить туда же банку сгущенного молока и банку молока кокосового.

Смесь бурно вскипит, подняв шапку пены, потом опадет, и тогда пора будет убавить огонь, чтобы варево только слегка побулькивало. Тут же, не мешкая, всыпать в эту адскую смесь цедру с одного лайма или кислого зеленого апельсина, срезав ее просто ножом для чистки овощей и потом мелко накрошив. Если есть стручок хорошей ванили – пригодится и он: разрезать вдоль, выскоблить кончиком ножа черные зернышки и тоже вмешать их в сироп. Если нет ванили, можно добавить пол чайной ложки свежемолотой корицы.