Array Коллектив авторов - Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах

Можно, пожалуй, утверждать, что общий тезис Остерхаммеля о том, что XIX в. и начало ХХ в. были временем не национальных государств, но «империй и национализма», верен в большей степени, чем считает сам Остерхаммель. Во-первых, вне этой классификации Остерхаммеля остается едва ли не главный образец строительства нации, оказавший колоссальное влияние на всю Европу, – а именно французский. Попытка Наполеона установить имперскую гегемонию в Европе опиралась на «вооруженную нацию» и дала толчок новой, активной фазе строительства наций в ядре почти всех крупнейших европейских империй. Именно меж-имперское соперничество послужило главным императивом для имперских династий и элит, предпринявших вслед за Францией в Британии, Германии под прусской гегемонией и России попытку консолидации имперской нации. Среди прочего это обстоятельство указывает на ограниченность определения национализма как политического принципа, согласно которому пространства политического и культурного контроля должны совпадать. Это определение, предложенное Эрнестом Геллнером [Gellner, 1983, p. 1] и остающееся на сегодня почти доминирующим, описывает только периферийные сепаратистские национализмы, которые, как мы только что показали, вовсе не определяли повестку дня европейской политики в длинном XIX в. Национализм имперских наций, если бы он следовал «геллнеровскому» принципу, предполагал бы либо намерение распустить империю, либо намерение превратить все население империи в нацию. Ни к тому, ни к другому ни один имперский национализм не стремился. Задача понималась как выделение в империи такого пространства и такого населения, которое должно быть включено в представление о национальной территории и нации [Berger, Miller, 2014].

Самый амбициозный с точки зрения экспансии национальной территории проект строительства имперской нации осуществлялся в России. Он включал в себя присвоение огромных пространств на окраинах империи как национальной территории и охватывал последовательно Поволжье, Новороссию, Северный Кавказ, Сибирь. Проект русской нации включал в ее состав, наряду с великорусами, белорусов и малорусов, а также многие угро-финские этнические группы. В Германии проект также предполагал германизацию значительной части входивших в состав Пруссии территорий бывшей Речи Посполитой, а после 1870 г. и Эльзаса. И в русском, и в немецком случае национальный ирредентизм поддерживал имперские притязания на некоторые территории, находившиеся вне имперских границ. Так, претензии России на Галицию и Угорскую (или Червонную) Русь идеологически обосновывались как «собирание русских земель» [Миллер, 2006]. Таков же был механизм германских претензий на остзейские провинции, до Франко-прусской войны на Эльзас, а еще ранее на Шлезвиг. Трудный процесс превращения знаменитого «гексагона» во французскую национальную территорию, а населения Лангедока, Прованса и Бретани во французов прекрасно описал Юджин Вебер [Weber, 1992]. Постепенно французский проект «перешагнул» море и включил в себя Алжир. Строительство британской нации описано Линдой Колли [Colley, 1994]. В британском случае море также не стало непреодолимым рубежом – наряду с Шотландией и Уэльсом многие трактовки британской нации включали Ирландию.

Нетрудно заметить, что все эти четыре империи принадлежали к «высшей лиге» европейских держав и к числу империй, сохранявших потенциал к дальнейшей экспансии. Это не значит, что менее сильные и успешные империи не осуществляли похожих проектов. Другое дело, что сценарии уже были несколько иные. Испания столкнулась с трудностями строительства нации именно в связи с поражением в войне за Кубу и Филиппины с США. Это вызвало рост недовольства в Каталонии, элиты которой пришли к выводу, что кастильцы плохо справляются с имперскими задачами. Австро-Венгрия после поражения в войне с Пруссией оказалась в удивительной ситуации. Она не могла осуществлять у себя проект строительства немецкой нации, поскольку он уже был присвоен Пруссией. Габсбургам пришлось пойти на компромисс с наиболее сильной периферийной элитой, венграми, отдав им контроль над половиной империи. В Транслейтании венгры стали осуществлять проект строительства венгерской имперской нации, как только получили собственную субимперию. Австрия же попыталась использовать федеративные начала в Цислейтании. Турецкая нация стала плодом усилий имперских элит на стадии распада империи, когда прежние экспансионистские проекты уже были отброшены и во главу угла была поставлена задача минимизации ущерба в ходе распада Османского государства [Birtek, Dragonas, 2005]. Не забудем, что практически все примеры «революционной автономизации» относятся именно к Османской империи, и все они сопровождались жесточайшими репрессиями против мусульманского населения отпадающих окраин [McCarthy, 1995]. Именно массовое беженство в Анатолию мусульман с отпадавших окраин империи в конце XIX и начале ХХ в. позволило турецкому проекту строительства нации изменить в свою пользу демографический баланс в оспариваемых регионах Анатолии.

Важным критерием классификации модерных империй, именно в связи со строительством наций, может служить степень культурной и языковой гомогенизации их метрополий, унаследованная от более ранних исторических периодов. Этнические и языковые различия в ядре империй становились важны в период массовой мобилизации. Понимание важности языкового единства росло в XIX в., однако империи не настаивали на монолингвизме, а удовлетворялись в большинстве случаев билингвизмом, в котором доминирующий язык имперского ядра дополнялся местным языком или языками [Barkey, Hagen, 1997; Kamusella, 2008]. Франция, с ее агрессивной политикой подавления местных языков, часто принимается за норму, хотя ее политику скорее следует считать экстремальным вариантом. Во второй половине ХХ в. такой подход стал нормой для большинства наций-государств (nation-states) и тех политических образований с более чем одной политически мобилизованной нацией, которые некоторые политологи предлагают выделить в особую группу государств-наций (state-nations) [Stepan, Linz, Yadav, 2010; The Rise, 2010]. Помимо языка, этничность и раса воспринимались в XIX в. как важные элементы нации. Однако, подобно подходу к языковому многообразию, этничность и раса тоже не всегда служили абсолютным критерием исключения. Габсбургская идея полиэтнической нации, пусть и не обязательно в федеративной форме, находит аналоги в других империях. Тот факт, что эта идея не сработала, не означает, что она не могла сработать. Более того, недавнее сравнение Габсбургской и Британской империй подчеркивает, что в Габсбургской империи принцип этнической нейтральности был развит заметно больше, чем в Британии. С этой перспективы Габсбургская империя неожиданно оказывается более «современной», чем Британская [Gammerl, Staatsbürger, Untertanen, und andere, 2010]. Различные версии подхода к проблеме нации получали большее или меньшее влияние, во многом в зависимости от результатов соревнования между империями.