Евгений Елизаров - Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

Таким образом, первое обобщение, которое напрашивается здесь, состоит в том, что семья – это еще и свой, наследуемый поколениями мир; семейное же строительство – прежде всего способ его целостного устройства, и только потом устройство частных судеб индивидов. К тому же дело не сводится к простой передаче и восприятию некоего (вещественного, социального, информационного) наследия, но непрерывное его умножение и творческое преобразование.

Ограничим и это измерение немногим – отчуждением, распределением, обменом.

Необходимость появления на свет этих форм регулирования совместной жизни обусловлена уже тем, что производство сложных орудий требует значительных затрат времени. Подчеркнем, существенно бóльших, чем те, которые требуются для удовлетворения любой частной потребности. Так, в реконструкции древних процессов, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5–3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10–15 часов и на шлифовку всего топора 20–25 часов [14]. Надежных данных, свидетельствующих о трудозатратах на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия требовали около 40 часов. Эти цифры уже сами по себе говорят о многом. Ведь, отвлекаясь на столь трудоемкое производство, человек лишается возможности удовлетворять собственные потребности, а это противоречит всем биологическим инстинктам. Словом, появление сложных орудий немыслимо без формирования начал социальности.

Уже простая неспособность заглянуть за контролируемый животной психикой «горизонт событий» делает орудие, в особенности сложносоставное, биологически ненужной (если не сказать вредной) вещью. Словом, ни производство орудий, ни тем более их усложнение невозможны без распределения и обмена предметов непосредственного потребления. В свою очередь, ни распределение, ни обмен невозможны без отчуждения любого продукта от своего непосредственного производителя.

Вероятно, сохранившийся у примитивных сообществ до нашего времени обычай взаимного отдаривания, о котором говорят этнографы, и есть первая форма обмена результатами своего труда. При этом даже простой обмен дарами обнаруживает нерасторжимую связь не столько с реалиями физиологии (возможностью удовлетворить какую-то потребность), сколько с феноменами психики. Так, рисуя черты этнографического портрета племен маори, М. Мосс в своем «Очерке о даре» пишет, что связь посредством обмениваемых вещей устанавливает особую форму отношений между людьми. Она становится «связью душ», так как произведенная человеком вещь сама обладает ею, происходит от души. Подарить нечто кому-нибудь – значит подарить нечто от своего «Я». Более того, психическое доминирует над физиологическим, ибо часто подаренную вещь необходимо передать кому-то другому, поскольку принять ее от одного – значит принять нечто от его духовной сущности, от его души. Задерживать дар у себя было бы опасно, и не просто потому, что это не дозволено обычаем, но также и потому, дар обладает религиозно-магической властью [15].

Система взаимного обмена дарами способна развиться в систему всеобщего отчуждения любого продукта. Об этом пишет Б. Малиновский: батат, который выращивается, и батат, который поедается, не один и тот же; во время сбора урожая продукт, выращенный в своем хозяйстве, отсылается человеком в дом своей сестры, а его дом снабжает бататом брат его жены. Отсюда субъектом законченного производственного цикла (производство – потребление) становится не какая-то одна семья, но целая группа, рождается новый уровень социального объединения. Этот же обмен дарами способен породить и институт распределения. Так, в «Сексуальной жизни дикарей Северо-Западной Меланезии», характеризуя погребальные и поминальные обычаи, он констатирует, что череда заупокойных даров-раздач растягивается на годы и тянет за собой настоящий клубок обязательств: члены субклана покойного должны обеспечить еду и отдать ее главному организатору, главе субклана, тот накапливает ее и затем раздает, кому положено. Последние, в свою очередь, перераспределяют ее (по крайней мере, частично). И каждый дар в этом огромном комплексе формируемых связей влечет за собой собственную цепочку ответных подарков и обязательств, которые будут осуществлены в будущем [16].

Словом, зависимость человеческой жизни от несуществующих в природе вещей и от неконтролируемой животной психикой связи, которая формируется с появлением сложных форм орудийной деятельности, с самого начала приводит к тому, что индивид утрачивает возможность самостоятельного существования вне социума и формируемых им отношений. Иначе говоря, вне над-природных механизмов регулирования совместной жизни. Не только сознанием, способностью к знаковым формам общения и производством орудий человек отличается от животного, но еще и сложным переплетением каких-то невидимых приводных ремней, благодаря которым он перестает быть чем-то самостоятельным и замкнутым в самом себе. Его жизнь становится структурным элементом некоего огромного целого и наоборот: единый поток жизни последнего – частью полного микрокосма его индивидуального существования. А еще человек отличается тем, что овладение техникой жизни в условиях этих переплетающихся связей требует долгих лет социализации, выпадая же из нее, он так и остается животным.

Впрочем, и завершая социализацию, индивид не становится до конца самостоятельным «робинзоном» способным обеспечить собственное существование, скорее наоборот: в той же мере, в какой он овладевает социальными формами бытия, человек утрачивает способность к выживанию вне своего социума.

Уместно упомянуть еще об одном фундаментальном явлении социальной жизни. Известно, что диверсификация интегральной деятельности социума и разделение общественного труда имеют своим результатом уже упомянутую нами специализацию, в результате которой человек не только отсекается от конечного продукта, но и превращается в дробную часть некоего целого. В литературе этот аспект тоже определяется как отчуждение, но здесь это понятие обнаруживает новый смысловой пласт. Обстоятельный анализ феномена отчуждения дан Марксом в его «Экономическо-философских рукописях 1844 года» [17]. Здесь же, чтобы не усложнять изложение общей темы, ограничимся кратким замечанием.