Леонид Фролов - Сватовство

Ну что за сумасшедший месяц такой! Скорее бы, что ли уж, в школу!

У Митьки горели пятки: так не терпелось ему убежать домой.

В сентябре девчонки уехали в Шарью. И казалось, полежавская жизнь вошла в свою колею. Ни Алик, ни Митька с Вовкой не вспоминали август. А помнили, конечно же, помнили его до самых горьких мелочей.

Да, август канул в прошлое. И похоже было: от неудач ни у кого нигде ничего не болело, выкарабкались все же целыми и невредимыми, без единой занозы в сердце. Неужели и в самом деле права была рассудительная Павла Ивановна: влюбляться надо не когда попало, а дождавшись весны? Но это, может, для тех ребят права — для Вовки, для Алика…

А Митька знал уже и другое — сердцу-то не прикажешь…

По гомонливому Полежаеву как горело: Ксенья Парамонова заблудилась в лесу.

Была ее очередь караулить коров, и ведь целый день выходила, все вроде бы обошлось чередом, а настала пора заворачивать стадо домой, и что-то растревожило Ксенью. Сначала-то она и понять не могла, отчего такое беспокойство ее скрутило, а потом спохватилась: и сегодня колокольчика не слыхать. С утра до вечера над ухом звенел, а тут как отвязали.

— Ой, опять этой шатуньи нет, — догадалась Ксенья. — Ну, уж, я ее, заразу, найду, так березовой каши зада-а-м. Пока вицу не измочалю о горбатую хребтину, не попущусь. — Она высвободила правое ухо из-под платка, насторожившись, прислушалась к лесному шуму, но со всех сторон тек размеренный гул деревьев, звон колокольца не вплетался в него, и Ксенья сокрушенно покачала головой. — Так и есть, сбежала. Готовь, Василий Петрович, вицу для меня про запас.

Вася-Грузель пригладил черную бороду, за которую его и прозвали Грузлем, кашлянул в кулак.

— Для тебя или для коровы? — уточнил он игриво.

Но Ксенья была не расположена к шуткам. Она поправила на голове платок, упрятала его концы под фуфайку и застегнулась.

— Ну, не вертихвостка ли, — сказала Ксенья сердито и, захлюпав резиновыми сапогами, пошла мокрой травой к вершине затянутого кустарником лога. — Я, Василий Петрович, тут поблизости поищу да вернусь, — известила она. — Ведь полчаса назад здесь вызванивала, далеко не могла учапать.

Она обогнула кусты, и ее не стало за ними видно. Только слышно было, как заплетались о траву сапоги.

«И что за напасть такая на Ксенью, — дивился Василий Петрович. — Другие доярки пастушат, так Пеструха как шелковая, на шаг от стада не отобьется. А настанет Ксеньин черед — куда-нибудь да запропастится». Вася-Грузель ни разу не слыхал, чтобы корова от бабы, как от медведя, бегала. Он определился в пастухи с нынешней весны, раньше за коровами никогда не хаживал, но, слава богу, не новичок в жизни, на седьмой десяток перевалило, а вот такого чуда на его памяти не случалось. И ведь каких только подходов не искала Ксенья к корове: и хлеба-то ей по полбуханки скармливала, и слова-то ласковые, как ребенку, шептала — ничего не помогало. А теперь уж на «березовую кашу» перешла — и тоже без толку. Будто состязанье Пеструха с Ксеньей устроили — у кого тверже характер.

Василий Петрович уж рад был освободить Ксенью от очереди пасти коров. Да ведь бабы сразу истолковали б это по-своему. Вот, скажут, и Васю-Грузля Ксенья на абордаж взяла, стариком не побрезговала.

Ничего, раз в неделю отмается как-нибудь. Не так уж и часто, не каждый день.

Другие доярки на замену себе посылали пастушонками дочерей да сыновей — школьников. А Ксенье некого отрядить.

— Сама лошадь, сама бык, сама баба и мужик, — невесело хохотала она.

Дом у нее стоял над обрывистой кручей, по ту сторону речки. Вечерами, когда Ксенья зажигала в избе огни, отражения окон ложились на воду. Василий Петрович мог по ним определить, какой силы ветер. В непогоду отражения зыбились и ломались, в затишь застывали холодным стеклом. Василий Петрович, набив табаком трубку, любил посидеть на завалинке. Если даже сверху хлестал дождь, его под крышей не задевало. И только когда под ногами скапливались лужи, а с желоба лило ручьем, от обжигающих брызг становилось невозможно увернуться, и Василий Петрович перебирался на крыльцо, устраивался на пороге. Отсюда было тоже видно реку, извивающиеся дорожки света на омуте, черный, как сажа, черемушник, заслоняющий крайнее окно Ксеньина дома.

Трубка у Василия Петровича незаметно догорала. Он выколачивал из нее пепел, заряжал новой щепотью табака и, на мгновение высветив спичкой крыльцо, потом долго не мог привыкнуть к темноте, обтирал рукавом заслезившиеся от напряжения глаза.

В ограде у Ксеньи, проколыхавшись по-над землей, вывешивался на столбе фонарь, и вскоре начинала, спотыкаючись, вызванивать пила. В одну сторону она шла ходко, с сытым захватом — это Ксенья тянула ее на себя, — а в обратную пила по-ершиному застревала в пазу и, сбившись с разгона, завывающе дребезжала.

Василий Петрович затягивался дымом и, как с непривычки, кашлял.

Ксенья, умаявшись с пилой в одиночку, устраивала себе передышку: бралась за топор. Поленья у нее разлетались не с первого удара, сначала топор чавкающе застревал в дереве и уже только потом, на четвертый или пятый замах, доносился грохот развалившихся плах. Через какое-то время опять начинала прерывисто вжикать пила.

Василий Петрович раньше был и слеп и глух к тому, как правит хозяйство Ксенья. И только когда у него умерла Степанида, стал сочувствовать ей: одной-то ведь худо. А он все-таки был не один. При нем жили три парня и девка. Правда, младшему только-только исполнилось шесть годов, зато старшему было пятнадцать. И воды наносят, и дров наготовят, и полы вымоют, и скотину обиходят. Василий Петрович знай покуривай табак на крылечке.

Нет, что бы там ни говорили, а с детками хорошо. Василий Петрович сам вырос в большой семье, ему известно, что это такое. Ведь бездетный умрет, по нему и собака не взвоет. А детного-то — и годы вроде бы уж его подомнут — сыновья и дочери не отпустят в могилу: сначала бьешься, чтобы вырастить их, а потом посмотреть охота, как у них-то все будет — может, помощь твоя потребуется…

От Василия Петровича корень пущен богатый: пять парней у него от первой жены, от Марии, да семерых Степанида ему оставила. И ведь перед войной-то Степанида все погодками шпарила: сначала Дмитрия выстрелила, в сороковом году Веру, следом за ней Катю родила — не война, так неизвестно бы, чем дело закончилось. Но и после войны не так уж чтобы и крепко за голову схватилась она: еще четверых принесла. Хоть и не в год, с перерывом, а четверых. Вот они-то, четверо, и остались теперь при Василии. А старшие давно уже на своих ногах: Дмитрий в Доброумовском лесопункте работает трактористом, девки замуж повыходили в окрестные села. Про Марииных же парней и говорить не приходится, про тех теперь уж не сразу и вспомнишь, когда в люди ушли: один с шестнадцати лет околачивается в Сибири по стройкам, трое в Березовке шоферят, Зиновий на агронома выучился, председателем колхоза теперь избрали. Свистни Василий Петрович — так мигом все соберутся вокруг него. Если только сибирский залысок пожалеет денег на самолет, а остальные — не из-за тридевяти земель — все в Полежаево прибегут. И то уж, когда Степаниды не стало, так зачастили один за другим. Говорят: