Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Когда трап был поднят и прозвучал пароходный гудок, возвещая, очень многое, я встал и подошел к борту. В последний раз я смотрел на Палаван с его горами, с его лесами, чащобы которых так неохотно поддавались нашему натиску и при малейшей возможности опять захватывали отвоеванное. Я прожил здесь пять лет во искупление своего прошлого, прожил в тоске и раскаянии. И все-таки, здесь был мой дом, дом, хоть и отнявший у меня так много — лучшие годы моей жизни. Я знаю, что глухой ночью, с завязанными глазами я все равно нашел бы дорогу к моему дому на краю кукурузного поля: хибарка из соломы под соломенной же крышей, задняя дверь — в заросли, передняя открывается навстречу солнцу.

Будлонга я отыскал у другого борта, почти погребенным под барахлом, которое он собрал в дорогу. Когда судно вышло в открытое море, мы устроились поудобней и начали озираться по сторонам. Заключенные заняли всю носовую часть. Должно быть, судно было специально зафрахтовано для нашего переезда, потому что других пассажиров на нашей палубе не было. А вот по верхней палубе прогуливались солидные мужчины и нарядные женщины. Похоже было, что какое-то начальство решило прокатиться с друзьями на зафрахтованном для заключенных судне. Время от времени пассажиры верхней палубы подходили к перилам и рассматривали нас.

Я оказался опять на корабле впервые после того дня, пять лет назад, когда нас везли из Манилы на Иваиг. Стоя у борта и подставляя лицо ветру, я вдруг понял, что уже не могу воскресить в памяти отчаяние, которое захлестывало меня по пути на Иваиг. Тогда корабль увозил нас все дальше и дальше от дома, от друзей, в ссылку, откуда не было возврата.

Наступила ночь, но сон не шел. Мы с Будлонгом лежали и болтали. Выяснилось, что среди заключенных семь человек из Манилы. Среди них была женщина, которую я вначале принял тоже за арестантку, но потом мы узнали, что она жена одного из заключенных и провожает его на Давао. Муж и жена не расставались ни на минуту. Женщина была немолода, плохо одета, выглядела так, будто побывала в лагере. Желание супругов остаться наедине было так очевидно, что, сочувствуя им, мы отгородили для них чемоданами и разным багажом укромное местечко. Они могли быть там вдвоем, хоть вообразить, что живут отдельным мирком, который им так хотелось создать для себя. Может быть, целые годы прошли с тех пор, как им удалось побыть вместе. В Билибиде она могла навещать его раз в месяц. Через пятнадцать минут раздавался звонок, и ей приходилось уходить. Может быть, теперь впервые они получили передышку от мучительного сознания, что они и близко, и так далеко друг от друга. Наконец-то после долгих лет они могли вместе есть и спать в одной постели. Ей никуда не нужно было уходить, никакие звонки не звонили.

Мы понимали, что часы их близости сочтены, что совсем скоро им предстоит новая разлука. В колонии на Давао заключенным не разрешалось видаться с женами. Для этих двух Давао был только грозным будущим, пустым и бессмысленным. Для них время остановилось, или его движение ощущалось вместе с биением их соединившихся сердец.

Они мало разговаривали между собой, только время от времени обменивались вопросами: ты устал? Хочешь пить? Смотри, огонек двигается. Наверное, берег близко?

Неужели после пятилетней разлуки люди задают друг другу такие вопросы?

Неужели вот это им и хочется узнать?

Или им больше не о чем говорить?

Когда я вернулся на свое место, Будлонг крепко спал, он всегда хорошо спал. На нижней палубе стало тихо. На верхней шумели, пели, смеялись. Кто-то наигрывал на рояле. Возбужденные голоса, веселые голоса, радость и удовольствие от путешествия на Верхней Палубе жизни. Ночь совсем заворожила меня, музыка, смех, а вокруг заключенные. Этой ночью мое преступление казалось далеким, дальше отдаленнейшей из звезд. Меня раскачивало вместе с палубой, должно быть, поднималась волна. Я огляделся. Сто семьдесят человек спали вокруг. Даже ночью они не находили себе покоя. Кто спал, свернувшись в клубок, кто скрючившись, тела иных застыли в неправдоподобно неудобных позах. Они, может быть, и не спали, а только притворялись. Они, может быть, как я, думали обо всех этих годах, которые уже не вернуть.

Наутро мы увидели береговую линию Давао. Она все приближалась и приближалась, пока мы не стали различать разбросанные кое-где дома. Все повставали, начали разминать ноги. Мы предвкушали радость высадки, но судно двигалось все дальше, оставляя позади городишки, минуя целые мили сверкающих песчаных пляжей, огибая коралловые рифы, где волны рассыпались брызгами и пеной, пока не добрались до устья реки. К борту подошли три моторки, две из них буксировали длинные шаланды. По трапу поднялись чиновники в форме, при пистолетах.

Нас быстренько пересчитали и отдали приказ высаживаться. Сначала мы подумали, что в две шаланды всем не поместиться, но нам велели оставить на борту багаж. Заключенные безропотно расстались с узлами и чемоданами, курами и корзинами с едой, но продолжали держаться за своих собак и спускались по крутому трапу, прижимая своих дружков в груди. Став плотно плечом к плечу, мы ухитрились все втиснуться в шаланды.

Две моторки потащили нас к берегу. Я увидал кучку хижин, сплетенных из нипы, скорей, даже это были навесы на бамбуковых жердях, воткнутых прямо в песок. Из хижин навстречу нам высыпали люди. И мужчины и женщины были низкорослыми и темнокожими, и те и другие одеты в нечто вроде длинных юбок. Возможно, они были моро, я моро никогда раньше не видал. Я отличил в толпе японцев — наверное, тех самых японских поселенцев на Давао, о которых столько рассказывали на Иваиге.

Мы поднимались теперь по реке, глубокой, узкой, темной, холодной как лед. Она пробивалась сквозь такие плотные заросли, что взгляд проникал в них всего на какие-нибудь десять ярдов. За некоторыми стволами могли бы укрыться три человека. Однако никому не удалось бы выбраться из этих болотистых лесов, где нависшие плети лиан образовали толстую завесу, перекрывавшую солнечный свет, из-за чего внизу, между деревьями, могли существовать одни пиявки и змеи. Человек, допустим заключенный, который решился на побег, вынужден был бы прорубать себе путь мачете. Толстенные лианы, усаженные колючками от корней до кончиков листьев, раздирали бы ему лицо и руки. Ноги на каждом шагу вязли бы в слизистой жиже. Обезьянья трескотня, пронзительные птичьи крики, пугающие звуки, издаваемые всевозможным зверьем, неизвестным и невидимым, — все это свело бы его с ума.

Мысль о побеге мелькнула, когда мы начали подниматься вверх по течению. Таким легким он казался: прыгнуть за борт, проплыть под водой до берега, рвануться в лес. Возможно, другим это тоже пришло в голову. Однако ни у кого не хватило духа. Было что-то зловещее в этом лесу, его безмолвие и пещерный мрак таили в себе больше неизведанного ужаса, чем камера казни. Именно в этом дело: лес казался громадной камерой для казни, в которой человек должен был погибнуть не сразу, а после пыток.