Александр Хьелланн - Усадьба пастора

Весна, казалось, никогда не наступит. Весь апрель дул северный ветер, по ночам были заморозки. В полдень, правда, солнце пригревало так сильно, что начинали жужжать большие мухи — впрочем, их было немного, — и жаворонок торжественно заверял, что настало настоящее лето.

Но жаворонок — самое ненадежное создание, какое только можно найти под небесами. Как бы он ни мерз по ночам, он забывал об этом при первом же солнечном луче. Поднявшись над полянами, он парил и громко пел, пока голод не напоминал ему о себе.

Тогда он медленно опускался, делая широкие круги, пел и в такт взмахивал крыльями. А совсем близко от земли он складывал крылья и камнем падал вниз — в вереск.

Чибис мелкими шажками разгуливал между кочек, покачивая в раздумье головой. Он не очень-то полагался на жаворонка и повторял свое осторожное: «Жди, жди! Жди, жди!» Дикие утки рылись в муравьиной куче, и старшая из них сказала, что весна не наступит, пока не будет дождя.

Даже в середине мая поля и луга еще оставались бурыми, и только кое-где на пригреваемых солнцем склонах зазеленела травка. Правда, если лечь на землю, можно было увидеть множество крошечных ростков — одни потолще, другие тоненькие, как зеленые штопальные иглы, — они с опаской поднимали голову над землей. Но над ними проносился леденящий северный ветер; их верхушки желтели, и по ним видно было, что им хотелось бы снова спрятаться поглубже. Да только это было невозможно, и вот они тихонько стояли и ждали, чуть-чуть подрастая под лучами солнца.

Оказалось, что утка была права: понадобился дождь. И, наконец, он пошел; сначала холодный, он мало-помалу становился все теплее, а когда он перестал, солнце засветило по-настоящему. Теперь его нельзя было узнать: оно грело с самого раннего утра до позднего вечера; поэтому и ночи стали теплыми и влажными.

Поднялась невероятная спешка. Все в природе запоздало, и сейчас задача была — наверстать упущенное. Набухшие почки лопались с тихим треском, и из них выглядывали листья; все ростки, маленькие и большие, заторопились. Они так быстро выбрасывали побеги то с одной, то с другой стороны, словно болтали зелеными ножками. Поляны запестрели цветами и сорняками, а поросшие вереском холмы по дороге к морю посветлели.

Только желтый песок на морском берегу не изменился. У него нет цветов, которые могли бы украсить его. Весь его наряд — трава волосенец. Поэтому вокруг нее песчинки собираются грудами, и длинная мягкая трава развевается на невысоких дюнах, подобно зеленым вымпелам, которые видны на взморье уже издалека.

Кулички-песочники бегали по берегу так быстро, что их мелькающие лапки напоминали обломок частого гребня. Чайки разгуливали у самой воды, и волны заливали им лапки. Они держались серьезно, шли, нахохлившись и выставив брюшко вперед, как пожилые дамы на грязной дороге.

Кривок в узких панталонах, черном фраке и белом жилете стоял, сдвинув пятки. Он кричал: «Пойду! Пойду!», делая каждый раз быстрый легкий поклон, фалды его фрака при этом сзади оттопыривались.

Выше, в вересняке, хлопала крыльями чибисиха. Весна застала ее врасплох, и она не успела выбрать для гнезда местечко получше. И вот она положила яйца прямо на плоской кочке. Это, конечно, было глупо, она это хорошо понимала. Но ничего уже нельзя было сделать.

Жаворонок над всем этим смеялся. Зато воробьи с ног сбились от спешки. Они были еще далеко не готовы. У некоторых не было даже гнезда, другие положили одно-два яйца. А почти все они раньше неделями сидели на крыше конюшни и болтали о погоде.

Теперь от рвения они просто не знали, за что приняться. Собравшись на большом розовом кусте у забора пасторского сада, они кричали, перебивая друг друга. Самцы надулись так, что перья у них торчали во все стороны. Хвосты они подняли кверху и стали похожи на маленькие серые клубочки с воткнутыми в них иглами. Они скатились с ветвей и стали прыгать по земле.

И вот двое из них набросились друг на друга. К ним устремились остальные, и все маленькие клубочки слились в один большой клубок. Он катался под кустом, с сильным шумом поднялся чуточку в воздух, а потом упал на землю и разбился на отдельные клубочки. Без единого звука клубочки разом разлетелись по все стороны, и минуту спустя в усадьбе пастора нельзя было увидеть ни одного воробья.

Маленький Ансгариус наблюдал за воробьиной битвой с живейшим интересом. Ведь для него это было грандиозное сражение с атаками и кавалерийскими схватками. Он изучал с отцом мировую историю и историю Норвегии, поэтому все происходившее в усадьбе для него превращалось в какое-либо военное событие. Когда коровы брели вечером домой, это приближались большие массы войск. Куры — это было ополчение, а петух был бургомистр Нансен.

Ансгариус был живой, подвижный мальчик. Он мог сосчитать свои годы по пальцам. Но он не имел ни малейшего понятия о расстоянии во времени. Поэтому он соединял вместе Наполеона, Эрика Кровавую Секиру и Тиберия. А на кораблях, проходивших мимо по морю, Торденскьельд сражался то с викингами, то с испанской Армадой.

В укромном уголке позади беседки он прятал красную палку от метлы — она получила имя Буцефала. Ансгариус очень любил скакать верхом на своем коне по саду с прутиком в руке.

Неподалеку от сада поднимался холм, поросший невысокими деревьями. Укрывшись здесь, Ансгариус-разведчик мог оглядывать ровные вересковые поляны и морскую ширь.

И не было случая, чтобы он при этом не открыл какой-нибудь опасности. Иногда у берега появлялись подозрительные лодки, или вот он заметил огромные отряды кавалерии, приближавшиеся так хитро, что казались одной-единственной лошадью. Но Ансгариус разгадал коварный план; он повернул Буцефала, помчался вниз по откосу, потом в сад и галопом влетел на двор. Куры подняли такой переполох, словно их собирались резать, а бургомистр Нансен взлетел прямо на окно рабочей комнаты пастора.

Пастор поспешил на двор и успел увидеть хвост Буцефала, между тем как сам герой уже исчез за углом конюшни, где он собирался подготовить оборону.

«Печально, что мальчик так необуздан», — подумал пастор. Воинственные развлечения Ансгариуса были ему не по душе. Он хотел, чтобы Ансгариус вырос таким же мирным человеком, каким был он сам. Ему было просто больно видеть, как легко мальчик схватывал и запоминал все, что касалось войн и сражений.

Иногда пастор пытался увлечь сына картинами мирной жизни народов древности или различных современных народов. Но он не имел успеха. Ансгариус придерживался написанного в учебнике, а здесь война следовала за войной, народы были лишь солдатами, герои шли вперед по колено в крови, — и тщетно пастор пытался пробудить в мальчике сочувствие к тем, в чьей крови они шли.