Карен Бликсен - Современная датская новелла

С улыбкой выведя его из залы, она прикрыла за собой дверь и остановилась, держась за дверную ручку. В зале снова грянула дробь веселых голосов и раскатился смех. Но с лица хозяйки сполз румянец, и оно стало совсем другим, даже не бледным, а серым.

— Что такое случилось? — спросил пастор.

— Подите поглядите, — шепнула она.

Он последовал за нею пустыми темными комнатами, и вот они оказались в людской.

Со струганного стола убрали утварь, и теперь на нем лежал Енс Отто. Он лежал вытянувшись, тихий, неживой. Темные глаза стыло глядели в черный потолок.

По стенам жались девушки, женщины, работники. Иные фартуками зажимали рот, другие стояли молча, в странном оцепенении. На скамье подле стола сидели только два пришлых возчика да скотник Йохан. Те двое опирались на стол, разглядывали собственные узловатые, натруженные руки и не знали, куда себя девать. Скотник же упирался широкой, сутулой спиной в стену и переводил с одного лица на другое взгляд затравленного зверя. Хозяин прошел прямо к нему и наотмашь ударил по щеке.

— Ах ты… ах ты! — только и смог он выговорить.

Йохан съежился от пощечины и длинными руками схватился за голову, обороняясь. А глаза забегали еще быстрей.

Пастор видел все как во сне. Он снял со стены старое, кривое зеркало и поднес к губам мальчика.

— Ничего не поделаешь, — сказал он хозяйке. — И как же это случилось? — спросил он.

— Напоили его до смерти, — спокойно отвечала хозяйка.

Пастор встретил дикий, бегающий взгляд скотника и отвел глаза. А потом он закрыл глаза покойнику и, вынув из кармана носовой платок, отер пену с уголков его рта. Рассеянно поглядел он на платок, повернулся и положил его в холодную печь. Он понимал, что движения его кажутся обдуманными и привычными, а ведь это было совсем не так. Многих видел он на смертном одре, многих провожал в невозвратную дорогу, но не мог припомнить, чтоб когда-нибудь уже закрывал глаза покойнику. Нет, пока не приходилось, подумал он. Последняя услуга должна быть оказана нежной, доброй рукой, и часто я к этому стремился. А сам ведь всегда боялся их стылого взгляда. Отчего? Сам не знаю. Он такой непостижимый, этот взгляд. И вот я закрыл глаза мальчику, я словно перевел стрелки часов. Что при этом чувствуешь? Ничего, решительно ничего.

Енс Отто казался теперь больше, распластанный на столе в своем залатаном, чистеньком платье, до него ношенном старшими братьями и уже коротком ему в рукавах. Темные кудри прилипли ко лбу. Он был прекрасен. Однако смертная бледность уже легла на это лицо.

Все стояли молча, и наконец пастор понял, что его тут ждали. Сюда достигал шум пиршества, он отвлекал и рассеивал его мысли. И он не сразу понял, как важно то, что надо сейчас сказать. Он обернулся к хозяину и его жене, стоящим за его спиной бок о бок. Пастор вгляделся в лицо хозяйки и спросил:

— А родители его?

Она открыла рот, но ни звука не могла выдавить, и за нее ответила старая, степенная стряпуха:

— На Песчаные Холмы девчонку послали, а то все робеют.

— А врач? — спросил пастор.

— Пошли уж, запрягают, — отвечала стряпуха.

— Как же они со двора-то съедут, ведь слышно будет? — вскричал хозяин и кинулся было к двери.

— Ну так скажешь, что это пастор уехал, — возразила жена. — Господи, и о чем ты печешься, — вздохнула она и подняла передник к заплаканным глазам.

Но муж уже повернулся, подошел к скотнику и снова ударил того по щеке.

— Зачем ты так? — сказал пастор.

— Это все ты, все ты! — вырвалось у хозяина, но странно неотчетливо; он приглушал вспышку ярости.

— Да почему же я? Почему? — бормотал скотник, заслоняясь от него ладонью.

— Знаю я тебя! — простонал хозяин.

— Да почему же я, почему же… о, черт! — оборонялся скотник. Он сидел теперь очень прямо и не двинул рукой и не зажмурился, когда хозяин вновь ударил его по лицу. Он обводил всех расширенным, диким, нестерпимым взором.

Пастор взял хозяина за руку и сказал с тяжелой властностью, самого его удивившей:

— Я не желаю этого видеть. Тут были и другие. И тебе не мальчик важен. Тебе важны твои гости. Так вот, не мешало бы тебе подумать о собственной ответственности.

Хозяин отпрянул и съежился.

— Что мне делать? — заговорил он тихо. — Что мне делать с гостями? Что мне делать с Енсом Отто?

Пастор отчужденно взглянул на него и вдруг понял, чего от него ждут. Он подошел к мальчику и молитвенно сложил руки. Из залы все еще несся веселый шум, но слова молитвы и глухой, неверный голос пастора разом отъединили тех, кто был здесь, завесой тишины от мира пьяного веселья. Все склонили головы, и лишь скотник по-прежнему сидел очень прямо, с застывшим взглядом.

В этой тишине отчетливо раздался тяжелый стук деревянных башмаков. Кто-то прошел по двору, взошел на крыльцо, в кухонных дверях сбросил башмаки и уже в одних чулках прошел по кухне. В дверях вырос отец мальчика. Это был высокий, худой поденщик лет сорока. Время работы только что кончилось, и он пришел прямо с гумна в запыленном рабочем платье. Лицо у него было осунувшееся, жесткое и серое. Он глянул в сторону стола, но не двигался с места, бессильно повесив руки. Хозяйка пошла ему навстречу.

— Бедный… — начала она и запнулась.

Отец смотрел на нее так, будто просил прощения за то, что посмел сюда заявиться, и пастор не понимал, уж не пьян ли он или не осознает, что случилось.

Но отец тихо прошел мимо всех к мертвому. Бережно обхватил он мальчика и взял на руки безжизненное тело. И понес свою ношу мимо всех, к дверям. Слышно было, как заскрипели под ним кухонные половицы, как нашаривает он башмаки. Хозяйка всхлипнула и бросилась за ним следом. Но уже башмаки застучали по крыльцу, по двору и стихли в ночи.

Хозяйка вернулась с девчушкой, ничего не видящей с темноты и от слез. Все плакали.

Пастор пошел к двери.

— Может, побудете с нами? — попросила хозяйка.

— Что нам делать? — взмолился муж.

— Другому я нужнее, — отвечал пастор, и он ушел.

Он знал, что по-над берегом бежит тропка к дому Енса, но в темноте не смог ее отыскать. Пришлось идти по большаку. Когда глаза свыклись с темнотой, он различил было неподалеку причудливые очертания старого вяза, но, стоило ему вглядеться в странный призрак дерева, тот отдалился и растаял.

Дойдя до вершины холма, он остановился.

— И что это я им сказал? — прошептал он, и в ушах его отдались собственные слова. — Другому я нужнее. Господи! Господи! Как, кому я могу помочь?

У него ослабли колени. И он готов был смеяться над своей беспомощностью. Он снова пустился в путь, ускоряя шаг. Новый признак слабости, подумал он и снова чуть было не рассмеялся над собою — как сильно ни шагай, сильней от этого не будешь.

Когда же он свернул к домишкам Песчаных Холмов, он замер от неожиданности. Несмотря на темноту, он понял, что пришел к тому самому месту, где от большака отходит дорожка. На самой обочине стояли два дерева, рядом колодец и камень. На камне сидел кто-то темный. Это был отец. Он держал на коленях тело сына.