Карен Бликсен - Современная датская новелла

— Где вы его положили? — спросил пастор, и в ответ отец посторонился, пропуская его. Меньшие дети уже спали на скамьях и сундуках. Лишь старшая девочка сидела в полудреме у окна. Подле большой кровати горела еще свеча, и там сидела мать. Они положили мальчика на супружеской постели, и пастор заметил, что его простыни не понадобятся, ибо мальчик лежал в единственной белой сорочке отца, в сорочке, справленной к свадьбе. Сорочка была велика Енсу Отто, и все же он, нежный и прекрасный, лежал в ней на той самой постели, где был зачат и рожден.

Увидав пастора, мать отвернулась и заплакала почти беззвучно. Но отец подошел к самой постели, посмотрел на сына и сказал:

— Можешь ты оживить его, пастор?

Пастор заглянул ему в глаза и ответил:

— Если ты поверишь, как я, — Иисус Христос призовет его к себе.

Пастор опустился на колени подле кровати. Он взял руку мальчика в свои и хотел молиться. Рука была холодна как лед. И эта ледяная, жесткая, мозолистая рука в его собственных руках, нежных, ухоженных и ненужных, разом разогнала его мысли, и он не смог молиться. И он снова поднял замученные глаза на мальчика и услышал из кухни пугающий звук. Пастор вышел туда и там, у самой плиты, увидел мужа и жену. Муж рыдал, привалясь к закопченной притолоке, жена стояла рядом.

И пастор понял, что сломал стену и оказал отцу первую, страшную помощь, и он вернулся в комнату, чтобы побыть подле покойного.

Весь мокрый от пота режиссер Бертельсен вошел в свою уборную за сценой, чтобы переодеться к первому акту. Он играл графа. Закрыв дверь, он сел. На сцене еще продолжали ставить кулисы, большая треугольная тень проскользнула по дверному стеклу. «Осторожно, черт побери!» — крикнул машинист сцены. Бертельсен дернулся было, но тут же откинулся назад и грузно осел на стуле. Попробовал насвистывать, но свист прозвучал нелепо. Занялся осмотром своих ботинок, плоских, пропотевших ботинок, сбросил их. Стало немного легче. Но пот по-прежнему выступал изо всех пор, у корней волос, на руках. Пилюли не помогли. Ему было очень плохо.

Дурнота подступила внезапно. Днем все шло как обычно. Он приехал в театр на крыше театрального автобуса, посреди кулис, потом стоял, широко расставив ноги, на сцене и проверял список реквизита вместе с костюмершей, командовал рабочими, пока все не переругались. А потом все уселись вокруг ящика с пивом, покончив с ним, выпили три бутылки портвейна, и он выложил все свои рассказы о Леопольде Хардере. Тогда он ничего не заметил и почувствовал себя плохо, только вернувшись домой. В театрах маленьких городишек никогда нет ничего, что нужно для спектаклей, ему приходилось бегать по всему городу и выпрашивать необходимые вещи. Пальто он продал, ходил в одном костюме, но тут пошел дождь, и в гостиницу он вернулся насквозь промокшим. Вот тогда-то это и началось. Он еле смог снять пиджак и брюки, бросился на кровать и рванул ворот рубашки с такой силой, что отлетели пуговицы. Лежал, извиваясь, как белопузая рыба на песке, пока комната снова не вернулась к нему: окно со скрипучим крючком, дождь и ветер на улице, круглый стол, покрытый плюшевой скатертью, и три письма на нем. Одно от девушки, второе от адвоката и длинное синее с полицейским штемпелем. Он лежал, устремив на них взгляд еще до того, как вновь обрел власть над своим зрением. А встав на ноги, сразу же бросил их в печь. Читать все равно бессмысленно. Он взял семьсот крон аванса, ему грозило увольнение. Вообще-то он не обращал внимания на угрозы увольнения, потому что Хардер обычно на другой же день остывал и все оставалось по-прежнему. Но на этот раз прошло уже четыре дня. Когда боль отпустила, он начал рыться во всех ящиках, нашел две-три таблетки и проглотил их.

Но это не помогло. До поднятия занавеса оставалось четверть часа. Он сидел в режиссерской и чувствовал себя по-прежнему чертовски плохо. Живот вздулся, во рту кислый вкус таблеток. Он схватил стоявшую на столе бутылку с зеленой жидкостью для волос и сделал глоток. Толстый, неповоротливый язык горел как в огне, жидкость отдавала жиром и духами. Это все оттого, что он немного посидел, нельзя ему сидеть. Он вскочил, резким движением снял рубашку через голову, сбросил брюки, манишку надел прямо на потную шерстяную нижнюю рубашку. Стоя перед зеркалом, завязал на шее белый галстук, манишка колом стояла над его огромным животом с белой нездоровой кожей. Холодная, вялая кожа, а под ней словно огонь. Он сделал еще глоток из пахнущей духами бутылки, вылил остаток на волосы, на лицо, на тело, чтобы отбить запах пота. Надел фрачные брюки, белую жилетку, фрак с шелковыми отворотами и, наконец, лаковые ботинки. Готово! С лестницы, ведущей в актерские уборные, послышался глухой голос Леопольда Хардера: «Бертельсен! Бертельсен здесь?» «Здесь!» — отозвался Бертельсен и вышел, щуря глаза от слепящего освещения на сцене. Он шел, как бык, выставив вперед толстую шею. Нет, он взял авансом не семь, а девять сотен. Письма накапливались и мучили его, как насекомые, письма об алиментах, письма от судебных инстанций: «Вам надлежит явиться…» Где-то промелькнул, блеснул на свету шлем пожарного. Может быть, двое полицейских будут ждать его у выхода после спектакля, как это уже было в Рандерсе. Тогда Хардер его выручил, а что теперь? Неизбежное подступало все ближе. Раньше он всегда знал, что у него еще несколько дней в запасе, а теперь с ужасом ждал, что будет, когда опустится занавес. Порылся в карманах, ища список реквизита, вытащил какие-то бумажки, записку. Прошло несколько секунд, пока вспомнил, что это средство от пота ног дала какая-то девушка в Колдинге.

Леопольд Хардер, директор театра, стоял на верхней ступени лестницы в позе принца из пьесы «Это было однажды». Увидев Бертельсена, он стал медленно спускаться, очень медленно, не сгибая туловища: он носил корсет. Собственно, без особой нужды, у него была обычная фигура, но ему нравилось ощущение подтянутости. Его тонкая талия и широкие бедра, выступавшие из разреза фрака, как бы говорили: «Voila». Ему льстило, когда на него смотрели и говорили о его женственности. Он сам говорил об этом всего несколько часов назад, сидя в купе с Ларсеном-Победителем и фру Андре. Он сказал об одном молодом человеке, которого звали Вилли Спет: «Прекрасен как мечта!», сказал, закрыв глаза и как бы наслаждаясь вкусом слова, подобно тому как дегустатор, сделав глоток вина, долго держит его во рту. После этой фразы в купе воцарилось неприятное молчание. Несколько сгоревших спичек и кучка пепла от сигарет прыгали по полу в такт движению поезда. Стояла удушающая жара, окно было закрыто, его закрыл Леопольд Хардер, ссылаясь на больное горло. Ларсен-Победитель и фру Андре надеялись побыть в купе вдвоем, но он навязал им свое присутствие, закрыл окно и сказал: «Он прекрасен как мечта!»