Карен Бликсен - Современная датская новелла

Много лет назад муж фру Андре ворвался к ней в уборную и выстрелил в нее из дробовика. А потом схватил зеркало, сорвал со стены китайские веера, открытки, разные сувениры — подарки зрителей, сбросил все на пол и начал топтать ногами. Газеты много писали об этом, и во время процесса выяснились факты, которые не пошли на пользу ни той, ни другой стороне. Дробинки из шеи фру Андре вынули, она скоро пришла в себя после потрясения, но возвращаться на сцену не собиралась. И когда осенью Леопольд Хардер уговорил ее поехать в турне по провинции, она заранее знала, что это не будет возвращением. С сухими, остановившимися глазами она каждый вечер шла навстречу своему поражению, подавала реплики жестко и холодно, а там в слушающем мраке царила насыщенная враждой тишина. Кто-то в сцене смерти вынимал платок, но даже самые неискушенные зрители уходили из театра с горьким выражением лица, как дети, которых обманули. «Нас обманули, мы не получили ожидаемого наслаждения», — писала провинциальная пресса. Леопольд тоже чувствовал себя обманутым и мстил. Фру Андре с каждым спектаклем становилась все суше и жестче, точно маленький черный жук.

— Вы отдохнули? — спросил Леопольд Хардер. — Поспали немного? — Да, спасибо, она отдохнула, поспала. У нее на руке черная шелковая сумочка, а в сумочке серый, разорванный конверт и в конверте серые листы. Три страницы, исписанные пустыми словами, и только на четвертой говорится о двухстах кронах, они ему нужны не позже среды. На каждом шагу сумочка с письмом ударяла по бедру, оставляя на коже мелкие царапинки. Про себя она давно сказала «нет», но он продолжал писать письма. Откуда взять двести крон, ведь всего неделю назад она посылала ему деньги. Вообще-то ей все уже было безразлично. Широко раскрытые глаза горели, сцена словно плыла под ногами.

Ее только немного раздражал Леопольд Хардер, он напоминал ей смешное, бесплодное насекомое с распухшей задней частью. Может быть, именно теперь, когда ей все равно, она и одержит победу. Через минуту начнется спектакль, и Ларсен-Победитель выйдет в роли Армана, она будет говорить свои реплики только ему и забудет о черной холодной яме за рампой. «Скажи, что это не ответ!» Она возьмет его за обе руки: «Здравствуй, мой друг, и прощай! Ты добрый хороший человек, я люблю тебя, мой мальчик, но ты не в силах помочь мне освободиться от Поуля. Мы можем смеяться, говорить, строить планы, но приходят письма, я смотрю на конверт и знаю, что я ничего не могу сделать. Не смотри на меня, нет, не смотри. Ты должен вырваться отсюда, ты еще сможешь это сделать, ты слишком хорош для такой жизни. Подойди, дай я поглажу тебя по волосам, ты выбьешься, должен выбиться! Ты слишком хорош для такой жизни».

Где-то вдали прозвенел второй звонок. Леопольд Хардер выпустил ее руку, на сцене появилось много лиц. Французские аристократы в костюмах, взятых напрокат. Расмуссен, дирижер, старый холостяк с обвисшими щеками и большим животом. Сергиус, директор летнего театра, игравший благородных отцов. Густав, ученик театрального училища, девятнадцати лет, с большой светлой бородой, приклеенной к румяному детскому лицу. Франсина, похожая на поросеночка, и Нишет, маленькая милая Нишет, которой так хотелось выбиться, похожая на девочку с большими испуганными птичьими глазами и небольшим высоким птичьим голоском, хотя она была замужем и держала больного ребенка на воспитании у тетки. И наконец, Арман — Ларсен-Победитель, он именно хотел победить, а не выбиться. Он был слишком хорош для такой жизни. Фру Андре быстро направилась к нему, она хотела взять его за обе руки, но, когда она к нему подошла, ее руки опустились и они заговорили о будничных вещах. Ларсен-Победитель не слышал и половины из того, что она говорила, он стоял, напрягшись всем телом, дергая головой, белки его глаз сверкали, как у норовистой лошади. Он сжимал кулаки, готовясь к победе.

Дирижер Расмуссен быстро прошел через сцену, чтобы Леопольд Хардер его не заметил. Он обещал ему сшить себе новый пиджак, но ограничился тем, что попросил портного вставить клин на спинке старого. Пиджак не стал новее, был по-прежнему узковат, тянул, но раньше это сходило, сойдет и сегодня. Он незаметно проскользнул в маленькую дверцу вниз к трем музыкантам, в оркестр. Это были новички, они взволнованно шептались. Он подал им толстую горячую руку и сказал, что все будет хорошо. Но его глаза на мясистом лице смахивали на глаза испуганного кролика. Репетиция днем прошла плохо, контрабас все время отставал. Может быть, в зале сидит критик и напишет об этом. Вчера вдруг на столе Расмуссена оказалась вырезка, последняя фраза в ней была подчеркнута красным: только дирижер не справился со своей задачей. Подчеркнул Леопольд Хардер. Расмуссен ненавидел театр, он мечтал о табачном магазине на тихой улочке в провинциальном городке. Поэтому он жил не в гостинице, а в школьном общежитии и копил деньги. Но Герда не разделяла его мечтаний, ей хотелось иметь шелковые чулки, шелковое белье. «Другие мужчины делают подарки своим возлюбленным, а ты? Уф, ты!» Да и была ли Герда по-прежнему его возлюбленной? Во Фредерисии произошла сцена, весь вечер она ломала комедию, говорила, что он ей надоел, что у нее есть другой. В конце концов он схватил стул и ударил им по полу: «Нужен я тебе или не нужен?» — «Не нужен». — «Прекрасно!» Он надел шляпу и вышел. А потом каждый вечер ждал письма, но письма не было. Вчера вечером он купил кусок торта, четыре марципана, содовой воды и нажрался, лежа в постели. Вообще-то он решил не есть пирожных и шоколада, но раз она с ним так… Наелся до тошноты, заснул, не потушив света, и ему снились кошмары.

Третий звонок. Музыканты настроили инструменты и уставились на него. Он сел за рояль с выражением ужаса в глазах. Табачный магазин исчез, Герда тоже. Начинаем. Он сделал движение головой и высоко поднял руки, призывая музыкантов к вниманию. Четыре инструмента лихорадочно заиграли увертюру.

А на сцене под звуки оркестра голоса перебивали друг друга. Рабочий опрокинул бутылку, Бертельсен ругался. В бутылке был холодный чаи, но на ковре в гостиной Маргариты Готье образовалось большое темное пятно. Его видно из зрительного зала. Через пять минут поднимется занавес. «Черт возьми, глупая свинья, проклятая глупая свинья!» — «Будь человеком, Бертель», — сказал рабочий, он стоял на коленях и тер пятно сухой тряпкой. Но Бертельсен не был человеком, он вынужден смотреть на пятно и ругаться, если он присядет хоть на мгновение, его вырвет. Леопольд Хардер стоял в другом углу сцены, он заметил коричневое пятно на манишке Сергиуса, игравшего благородного отца. Остальные актеры не понимали, почему Хардер всегда цепляется к Сергиусу, ведь Сергиус никогда ему спуску не дает. Мускулистый и широкоплечий, он был на голову выше директора, его губы двигались быстро, выбрасывая грубые слова: «Я свое дело знаю и отрабатываю жалованье, которое вы мне платите, и можете…» — «Сергиус! Сергиус!» Затянутая в корсет фигура Хардера отступала задом, выставив перед собой руки с широко растопыренными пальцами — жест, означающий крайнюю степень испуга. А широкоплечий Сергиус стоял на месте как скала.