Карен Бликсен - Современная датская новелла

У меня раздроблена левая нога, сапог крепко прирос к ране. Я не смог сорвать его, потому что потерял сознание, а потом было уже поздно. Осколок гранаты попал мне в спину, прямо под левое легкое, мне больно дышать. Но, по-видимому, быстрее всего подействует рана в ноге, я чувствую, как ползет вверх боль.

Мы встретили врага вскоре после выступления. Он воплотился в наш собственный образ — в ту часть войска, которую мы покинули вчера.

Уже рассвело, но солнце еще не встало. Сегодня наконец выдался безоблачный день.

И не было ни тьмы ночной, ни тумана, ни утесов и скал между нами и нашим врагом. Ничего, на что усталый рок мог бы сослаться, объявив происшедшее трагической ошибкой, несчастным случаем. Небо прозрачно, как вода. Чистый, ясный воздух. Когда мы заметили друг друга, нас разделяло метров пятьсот. По глазам солдат я видел, что отступление невозможно. Их тела напряглись, заряженные волей, подобно натянутым пружинам; на мгновение они застыли, потом двинулись навстречу врагу в трансе, как охотничьи собаки, идущие по следу. Случилось то, что уже было однажды раньше — исчезли всякие звуки, кроме топота ног по каменистой земле. Ни выкриков, ни команды.

Последний отрезок пути они бежали бегом. Снова появился звук — нечто похожее на стон огромного зверя, который смертельно ранен и не понимает, что произошло.

Я не могу вспомнить само побоище, просто солнце вдруг оказалось на другой стороне неба. Когда я захотел встать, в спине у меня крепко засела боль — как отраженная в воде звезда, от которой во все стороны расходятся лучи.

Кругом ничего живого, кроме нескольких больших птиц. От меня они пока держатся на расстоянии.

Какое подходящее место для того, чтобы кануть в небытие! Глубокая долина между двумя горными склонами, зияющая, точно незасыпанная могила. Словно некое божество в безумной ярости швырнуло нас сюда. Трудно поверить, чтобы такое невиданное опустошение было делом рук человеческих.

Боль в ноге становится нестерпимой, разум мутится, пальцы коченеют. Но в моем пистолете осталось несколько пуль, хватит не на один выстрел, я могу спокойно смотреть навстречу ночи.

Свет убывает…

Я хотел успеть разобраться — теперь, когда цепь замкнулась и больше ничего уже не произойдет. Я думаю о нашем страхе. Все началось со страха — быть может, воля к истреблению всегда начинается со страха, — а кончилось тем, что мы истребили сами себя в этих пустынных горах. Надо было успеть разобраться раньше… А теперь я кончаю писать…

Соображать мне не положено, однако я сам насчитал вокруг себя шесть свечей. Свечи все зажжены и горят слабеньким пламенем. Я лежу под своим сапогом, выставленный на улицу, головой к порогу своего дома. Каждый в нашем городишке уже прошел мимо меня дважды, как оно и полагается, в дом и из дома, кроме одной только пасторовой экономки, та, уж конечно, вошла черным ходом. Она помогает сейчас моей вдове на кухне.

Соображать мне вообще-то не положено, но я прекрасно понимаю, что веревку, на которой висит над моей дверью сапог, давно пора сменить. Все то время, что я проработал в этом городишке сапожником, над дверью у меня для завлечения клиента висел латаный сапог с правой ноги покойного цирюльника. Помогать, правда, не больно помогало. Сапог, вообще говоря, совсем как новенький. Подошва и каблук крепкие, сами можете убедиться. Врать мне ни к чему. Разве вот только кожа на голенище покоробилась от дождя да от снега. Зимой, случалось, я забывал набить внутрь бумаги, прежде чем снег пойдет. Случалось, он так и висел всю зиму набитый снегом, да ведь кому теперь придет в голову с меня спрашивать, хоть я-то прекрасно знаю: веревку пора сменить; иначе, неровен час, свалится кому на голову.

Над сапогом одно небо. Болтается он себе в небе, будто флаг или пичуга на ветке. Он всем в этом городишке нравится. Гляди-ка, нашего сапожника сапог, он ему достался от вдовы покойного цирюльника, говорят люди друг дружке, проходя под сапогом.

Ужасно неприятно, как подумаешь, что вдова моя обязательно раздарит всю мою одежду, когда меня похоронят. Не один уж пощупал на мне пиджак и брюки за то время, что я лежу тут. Всяк о своем.

И неприятно, как подумаешь, что больше четырех лет изо дня в день работал в тех самых брюках, что были на двоюродном брате пасторовой экономки, когда он спьяну налетел головой на угол дома. Помер, конечно.

У него-то было всего четыре свечки, и дом их выходит не на улицу, поэтому он стоял у них в кухне. Теснотища была, и ничего не видать. Я хорошо помню, как кошка то и дело влезала в миску с молоком. Его вдова не удосужилась убрать миску с прохода. Она вытаскивала кошку из миски, и с лап текло молоко. Неприятная история, ее уж не стали потом обсуждать, зачем огорчать покойника. Да и вдову вроде жалко.

Мой сапог поскрипывает над головой. Ветер взялся его раскачивать, и никому ведь не придет на ум сменить веревку. К чему тогда и шесть свечей, если он самому мне грохнется на голову. На каблуке к тому же все гвозди в целости. Цирюльник не успел износить свои сапоги. Будь у меня левый, правый бы тут не висел. Самому бы пригодились. Обидно, как подумаешь, что левый, может, валяется где-то без толку.

Ну и жаден ты, Петрус, говорила моя вдова всякий раз, как я заговаривал про левый. Иди поищи, авось найдешь, или уж помалкивай.

Крепкая она баба, ничего ей не делается. Всегда надеялась пережить меня. Стала откладывать деньги мне на свечи через неделю, как поженились. Обо всем, бывало, подумает. Все же схитрила она сегодня, не поддела мне в воскресные сапоги носки. А может, просто побоялась надевать их сырыми. Как раз только что выстирала. Боялась, как бы я не простудился в такой торжественный момент. Наверняка так и подумала. Обо всем всегда подумает.

По свету на сапоге видать, что дело к вечеру. Пора уж начинать меня оплакивать. Жаркое зажарено, хлеб испечен, вино разлито по бутылкам с черными опоясками на горлышках. Самая лучшая наша простыня расстелена на столе заместо скатерти. Теперь вдове моей положено оплакивать меня.

А покуда оплакивает, думает-то она, конечно, о разных практических вещах. Пусть себе думает на здоровье. Надо бы мне выбросить на улицу два горшка с цветами, чтоб осколки полетели, или посильней вцепиться себе в волосы, думает она. Она знает, что меня это порадует.

Надо всем показать в этом проклятом городишке, как сильно я его любила, хоть он и желтый сейчас до безобразия. На самом-то деле он и сроду такой, мне это ничего, я привыкла. Я всегда буду помнить его ноги, он был хороший человек с красивыми ногами, и я уж им покажу, как я по нем горюю.