Карен Бликсен - Современная датская новелла

Стоит ему смешаться с другими прохожими на тротуаре, как она уже не может вспомнить, как он выглядит. Вчера вечером она немножко посидела на подоконнике, хотя обычно смотрела в окно только на рождество. Вечерами руки у нее сводит судорога после целого дня в огромном цеху, наполненном женщинами в халатах, которые подталкивают к отверстиям шоколадки под грохот машин, под грохот музыки по радио, и все те, кому за пятьдесят, придурковато улыбаются и продолжают подталкивать шоколадки в воздухе во время перерыва на завтрак. «Опять ты не завинтил крышечку от зубной пасты», — закричала она вчера, как только открыла дверь в квартиру; крышечка была завинчена, но он тут же побежал в ванную и отвинтил ее. Тогда она выхватила из кухонного шкафчика кастрюлю и начала колотить по ней, но конвейер продолжал двигаться у нее в голове, лента конвейера с шоколадками, круглыми, продолговатыми, квадратными и овальными, медленно выползала из машины. Конвейер тут же опять пустили, потому что иначе остановилась бы вся работа фабрики, и никому не было дела до искромсанной руки, которая смешалась с шоколадом, была разложена по коробкам, упакована и запечатана. Наверное, засохшая кровь до сих пор осталась в трещинах пола, потому что уборщицы никогда не моют пол, а садятся на пустой конвейер и катаются на нем, поджав ноги. Вдруг она соскакивает с трамвая; тем, кто приходит на работу вовремя, ставят красный штемпель на контрольной карте. В канале течет вода.

Вереница завывающих автомобилей проносится мимо, им нет конца, и она спасается бегством. Садится на ступеньки лестницы, в животе у нее что-то с силой сжимается, как тогда, когда мастер, костлявая кляча из Борнхольма, неожиданно выскакивает из-за штабеля коробок и хватает кого-то, кто стащил шоколадку с конвейера или смотрел в окно. Ступеньки холодные, от волнения она принимается за свой завтрак, но, съев половину, спохватывается и сует его в сумку.

По улицам медленно идут люди, теперь основное население города составляют женщины, которые катят в колясочках свое потомство. Внизу у канала сидит мужчина и чинит велосипед, компания стариков вспугнула тучи машущих крыльями голубей, на углу, покачиваясь на каблуках, стоит полицейский. Ей не заплатят за сегодняшний день, вот сейчас вахтер со своей слюнявой улыбкой выбирает все карточки с красным штемпелем и отмечает их по списку. Но она наконец сделала это — впервые за тридцать лет сошла с трамвая не на той остановке. Он сейчас сидит в своей маленькой душной конторе, помогает шефу снять пальто и должен выходить в уборную всякий раз, когда шефу звонит жена и ругается с ним по телефону. А у нее выходной, она встает, осторожно потягивается. Сегодня будет не так, как каждый вечер, когда она еле-еле добирается до дому, и голова у нее кружится от усталости, и еще надо готовить ужин, а он в это время полеживает себе на диване в темной комнате и разглядывает свадебные фотографии в газетах, выбирая, с кем из невест ему хотелось бы переспать. Никогда больше не будет она, запыхавшись, мчаться на фабрику, не будет возвращаться в эту проклятую берлогу, она уже и так зря растратила половину жизни.

Гудят автомобили, продавец в сосисочном киоске строит карточные домики на прилавке. Такой счастливой она не чувствовала себя с той зимы, как умер дворник, который дудел на трубе в котельной прямо в топку, и в доме наконец наступил покой.

По всему городу трепещут, свешиваясь с крыш, выцветшие флаги. Сегодня, во всяком случае, не Штурм Фридрихштадта, то в октябре, как раз в этот день ей вырезали аппендицит, хотя никакого аппендицита у нее не было, она просто была беременна. Нерешительно она влезает в совершенно чужой трамвай, полный орущих школьников с мокрыми пахнущими хлоркой волосами и затравленной учительницей — бойкая ребятня, мечтающая стать взрослыми, а тогда они будут мечтать снова стать детьми. Вагон движется по красивым улицам, она все время удивляется, какие у них здесь огромные рекламы кинофильмов. На лестнице биржи труда она смачивает брови слюной. Контора полна горластыми людьми, она занимает очередь и, улыбаясь, репетирует, как она попросит его прислать ей ее платья и сковородку, а деньги она ему вышлет по почте. Многоногая очередь медленно продвигается вперед, у стены сидят несколько старичков, угощающих друг друга жевательным табаком. Вот и ее очередь. «Здравствуйте, фру». Дама за круглым окошком поднимает глаза: «Вам что?», сзади нетерпеливо напирает очередь, она снова сникает и крепче хватается за свою сумку: «Мне, пожалуйста, место, где я могла бы также и жить». Дама брюзгливо опускает уголки губ и протягивает ей в окошечко кипу формуляров и карточек, их надо заполнить и снова встать в хвост. Заливаются телефоны, одна девушка мажет лаком ногти, а потом, растопырив пальцы, начинает печатать на машинке, на стопке писем стоят две молочные бутылки и кофе. Формуляры оказались неправильно заполнены, снова в хвост, у окошечка один мужчина раскричался, потому что ему предложили работу на фабрике, где запрещены забастовки. Наконец ей суют в окошко белую карточку. В телефонной будке она неверными пальцами набирает номер и так долго откашливается, что потом почти не может говорить. Ей отвечает дружелюбный мужской голос, за стенами будки шумят машины, может ли она зайти поговорить во второй половине дня, часов в пять, дом с современными удобствами, у нее будет отдельная комната, разведенный отец с сыном. «Спасибо», — лепечет она всякий раз, как он делает паузу. Он вешает трубку.

В открытых кафе на тротуарах, под хлопающими на ветру навесами сидят люди и ругают холодную погоду; непрерывно меняются огни светофоров; за шторами роскошных ресторанов пожилые дамы в мехах высматривают бедных молодых людей. Вся эта уличная толпа как будто единое существо, чужое и далекое, она робко жмется к стенам домов. Зато она была на бирже труда, она позвонила по телефону, который ей дали, надо только убить время до пяти часов. У перехода ее затолкали какие-то молодые парни, она виновато улыбнулась им.

В большом универсальном магазине душно и тесно, женщины лихорадочно возбуждены, прилавки ломятся от товаров, повсюду зеркала, которые отражают ее стоптанные каблуки, поношенное пальто, желто-серые волосы на висках. Руки продавщиц нажимают на пульверизаторы, протягивают флаконы понюхать, над тремя дамами, на которых демонстрируют косметику, стоят облака сухой пудры, у выхода ее подхватывает и уносит с собой толпа. На углу, посреди орущих торговцев фруктами, она вдруг осознает, что, собственно, Она сделала. Но голос у хозяина приятный, дом с палисадником в пригороде и свободный вечер после того, как вымоешь посуду. Ей повезло, что там нет хозяйки, которая кричала бы на нее, валяясь в постели, зато есть лужайка перед домом. Никогда больше она не будет стоять как дура в передней или сидеть в туалете, пока он бегает по комнатам, чтобы не потерять форму, он боится постареть и опуститься, с семнадцати лет он боится постареть и опуститься. На тротуаре люди с замкнутыми лицами расталкивают друг друга, рассыльный на велосипеде врезался в стайку школьниц, посреди мостовой, завывая, мчится санитарная машина. А теперь куда? Сердце бьется где-то у самого горла. В таких случаях полагается прощаться со знакомыми, а у нее нет знакомых, кроме дочерей. Наверняка обе они, изумленные, всплеснут руками, начнут давать ей советы, может быть, теперь у них появится капелька уважения к ней и они угостят ее кофе. Через три минуты на фабрике начнется перерыв на завтрак.