Эдуард Петишка - Свадебные ночи

— Отчего ты такой задумчивый? — вдруг спросила жена.

— Я? Задумчивый?

— А я знаю, о чем ты думаешь!

Где-то в самой глубине его души шевельнулся страх. Сам того не сознавая, он весь день ждал, что Ольга что-то заметит.

— Ну-ну, скажи, — собрался он с духом, — скажи, о чем же я, по-твоему, думаю?

— Об Альберте. Ты с ним давно не встречался. Когда мы ехали в автобусе, ты смотрел на его окно. Но уж это не моя вина, что ты с ним не встречаешься.

— Альберт, — повторил он с облегчением.

— Я не права?

— Ты всегда права.

— Если тебе это так важно, сходи к нему.

Идея была неплохая. Дальняя прогулка пешком по городу показалась ему заманчивой. Если не захочется идти к Альберту, можно ведь и вернуться.

Сначала он был уверен, что до Альберта не дойдет, незачем после двухлетнего перерыва идти к человеку, с которым все равно поругаешься. Но потом неторопливое блуждание по улицам неожиданно для него самого сменилось быстрым шагом к цели.

Альберт встретил его в черных трусах, на ногах у него были толстые носки.

— Заходи. — И он повел его через маленькую прихожую в свою холостяцкую однокомнатную квартиру. Он двигался за Альбертом, обходя кипы бумаг и стопки книг, сваленных на полу. Тахта была не застелена, на одном кресле стоял чемодан с бельем и книгами, на другом лежали два фотоаппарата, полевой бинокль, складной зонт и несколько кожаных футляров. Свободен был один стул.

— Садись, — показал на него Альберт. — Я сварю кофе.

И он бесшумно, точно призрак, исчез в своих толстых носках за занавеской. В этом был весь Альберт — он умел встречать людей, которых давно не видел, словно расстался с ними вчера.

Альберт чуть-чуть отодвинул пишущую машинку — мешали коробки с фотоматериалами. На высвободившийся краешек стола, заваленного разными вещами, поставил чашку кофе.

— Вот тебе кофе, Ганс! — сказал он.

— Почему ты зовешь меня Гансом? Знаешь ведь, это меня раздражает.

Альберт со своей чашкой уселся на ковер и улыбнулся. Из нескольких толстых книг он соорудил столик и поставил на него чашку.

— У холостяков всегда беспорядок в доме, — заявил он, — а у женатых — в душе.

— Не у всех, — ответил гость, соображая, нельзя ли использовать шпильку Альберта как предлог для желанного разговора. После впечатлений сегодняшнего дня ему нужно было кое-что для себя прояснить, и Альберт казался ему подходящим для этого человеком. Конечно, у исповеди должны быть свои границы, и надо постараться все не выкладывать.

Альберт поправил носок на правой ноге.

— Завтра лечу в Египет, — сообщил он.

— Счастливого пути.

— И тебе, Ганс.

— Я никуда не еду.

— И в этом твоя вечная ошибка, — сказал Альберт. — Все мы постоянно путешествуем, не телом, так головой. Но меня кормит газета, так что я должен путешествовать и телом. Вот я и дал ему немножко свободы. В предстоящие три недели меня ожидает куча неудобств. Ты любишь жару? Я — нет. Жара — это моя беда. Я тут же начинаю вариться в собственном соку. Хоть я и не толстый. Посмотри, — Альберт двумя пальцами оттянул белую кожу на животе, — никакого жира.

Он слушал, что говорит Альберт, все время ища лазейку, через которую ему удалось бы проскользнуть к своей теме. Но это было безнадежно.

Зазвонил телефон.

Альберт встал и бесшумно поплыл к столу. Положив трубку, сказал:

— Девица. Она мне действует на нервы. Самое время с ней порвать.

За эти годы он не изменился. Альберт вечно расходился с какой-нибудь женщиной. Самым примечательным было то, что женщины, с которыми он рвал, не переставали быть членами его клана, некоего клуба поклонниц, ходивших на его доклады и лекции. Он наблюдал, как Альберт усаживается на ковре, белотелый, черноволосый, в черных трусах, — движения мягкие, и весь он удивительно беззащитный. Именно беззащитность, видимо, и притягивала к нему женщин. Каждая из них наверняка была убеждена, что именно она призвана помочь ему и защитить его. Очевидно, некоторые мужчины так и рождаются с какой-то легендой о своей беспомощности или мужестве, и, веди они себя как угодно, от этой своей легенды им не избавиться. Когда-то не только у Альберта, но и у него была легенда: «Фауст» — называли его в школе. Лучший химик, лучший физик. Ему предсказывали блестящую будущность. А он стал экономистом, и конец легенде.

— У тебя сентиментальный вид, — заметил Альберт. — Фауст, Фауст, что это с тобой?

— Фауст, — тут же воспользовался он этой возможностью, — да, было… Послушай, а ты когда-нибудь вспоминаешь школу?

— Стареешь, мальчик, — сказал Альберт. — Постой-ка, была у нас такая учительница, блондинка, как ее звали?.. Да, и еще, конечно, та, что сидела на первой парте, Маргарита. Конечно. Ты, кажется, за ней ухаживал?

— Провожал иногда.

— Ну и лопухи мы были в этом деле.

Нет, этак ничего не прояснишь. А чего он, собственно, от Альберта ждал? Какого совета?

— Маргарита! — причмокнул Альберт. — Сегодня ей наверняка уже место на свалке!

— Ужасно, как ты все умеешь очернить!

— Но, Гансик, — отхлебнул Альберт остывший кофе, — что нам притворяться? Обманывать самих себя?

Он с досадой отметил, что от слов Альберта в его настроении появилось что-то новое и не очень приятное. Письмо Маргариты дышало молодостью, а она сама? Он представлял ее девушкой с фотографии, а старение относилось только к нему.

— Весна красоток! — провозгласил Альберт. — Видали мы и осень! Отрастят себе тут, — и он хлопнул себя по животу, — и тут, — шлепнул он себя сзади.

— Циник! Для тебя только тело и существует.

— Стоп. Здесь все обратно пропорционально. Тело полнеет, а на душе появляются морщины.

— У кого как.

— Да брось ты! Я изучаю диалектику. Держу пари, что, пока я ее изучаю, ты роешься в старых фотографиях и хнычешь!

Ошеломленный, он уставился на Альберта. Видимо, отвык от его гениальных фейерверков и пророчеств: сейчас его ясновидение не только огорошило, но и вызвало отвращение. Альберт омрачил его радость, его надежды.

— Пророк! — насмешливо воскликнул он.

И это слово явилось сигналом к ссоре, без которой не обходилась ни одна встреча с Альбертом. Любопытно, что, ссорясь с Альбертом, он никогда не мог привести убедительных доводов. Он стремился лишь к одному — оспаривать все, что бы Альберт ни сказал. И ни разу ему не удалось — как всегда хотелось — разозлить Альберта. Под кажущейся беззащитностью Альберта таились огромные запасы спокойствия. Обычно спор кончался обменом обидными прозвищами.

— Циник! — крикнул он Альберту.

— Фаустишка! — ответил Альберт.

— Борзописец!

— Бухгалтер!

Уходя, он сухо попрощался с Альбертом, но тот не забыл ему напомнить, что через три недели вернется из Египта.