Карен Бликсен - Современная датская новелла

— Хорошенько позаботьтесь сегодня о Лоне, — сказал Эйтель чуть погодя. — Пусть у нее ни в чем не будет недостатка, коль скоро она пришла к нам со своим горем.

Иомфру Поске засмотрелась куда-то вдаль, словно перед ее мысленным взором встали времена, о которых она говорила. После его слов она птичьим движением повернула к нему головку.

— Рада бы, да не могу, дорогой господин, — сказала она. — Лоне ушла.

— Ушла? — вскрикнул он.

— Да, ушла обратно, — подтвердила старушка.

— Когда же это?

— Сразу, как вышла от вас. Я ее встретила на лестнице и сказала ей несколько приветливых слов, чтобы утешить в горе, а она мне до того странно и дико ответила, как уже бывало раньше: «У меня под накидкой ничего нет. Как есть ничего», — вот что она мне сказала. С тем и ушла.

— Куда она ушла?

— А я ее не спросила, я про себя подумала, что она, верно, еще затемно хочет попасть в Марибо и что расспрашивать ее очень тяжко. Да у нее и родня поблизости есть.

— Она прошла долгий путь, — продолжал Эйтель. — Неужели она не захотела отдохнуть?

— Как не захотеть, она и мне сказала, прежде чем уйти: «Все, больше я ничего не могу сделать, пойду теперь и отдохну».

— Не надо нам было отпускать ее на ночь глядя.

— Я тоже так думала, дорогой мой господин, но Лоне, она ведь сама себе голова.

Увидев, что ее рассказ произвел впечатление на молодого господина, она осталась сидеть, чтобы полнее ощутить значимость происходящего. Но поскольку господин так и не заговорил, она встала.

— Доброй вам ночи, дорогой мой господин. Да пребудет с нами милость господня. Приятного вам сна.

— И вам также, час уже поздний. Слишком поздний для вас.

Она закивала как бы в знак согласия.

— Да, — сказала она, — час уже поздний, может быть, слишком поздний.

Но на пути от кресла к двери она помешкала. Снова устремив ясные глаза на лицо Эйтеля, она протянула маленькую ручку и коснулась его плеча.

— Мой дорогой, мой драгоценный господин! Мой дорогой Иоганн Август! Оставьте все на волю божью, не то прольется кровь.

И, повернув дверную ручку, она исчезла без единого звука.

Он снова снял со стола канделябр и, приблизясь к портрету отца, остановился перед ним. Но тяжесть канделябра клонила его руку к земле, и он поставил канделябр обратно на стол. Долго глядели друг на друга два лица, живое и нарисованное.

— Вот мы с вами услышали все, — наконец вымолвил он, — и это ничего не изменило. Добрая, преданная женщина надумала в сердце своем отомстить за причиненную несправедливость поступком более жестоким, нежели сама несправедливость, и в тот час, когда она приняла свое решение, месть совершилась. Я был вашим сыном, она меня сделала своим. Мы с ней, и мой отец, и крестьяне, принадлежавшие нам, слишком тесно сплелись корнями, слишком глубоко проникли в землю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог высвободиться из этого сплетения.

Он подошел к окну и выглянул во двор.

Ночь была ясная и холодная, какими становятся ночи на исходе лета. Полная луна уже перешла за дом и отбрасывала тени на крепостной ров, который перед окнами разливался в целое озеро, на водяную гладь, испещренную мозаичным узором из широколистных водяных лилий. Куда доставала тень, вода казалась густо-коричневой, как старинный янтарь, но дальше, куда попадал лунный свет, она отливала чистым серебром. Даже трава на том берегу была серебристо-белая от росы и лунного света, а маленькие темные пятна на ней были спящие утки. В эту предосеннюю ночь его пронзило ощущение счастья, оттого что рожь свезена под крышу.

Ясный лунный свет напомнил ему о покое, который можно обрести хоть в каком-то уголке земли. Мысли его обратились к Ульрике и надолго у нее задержались. Всего лишь несколько часов назад он держал ее в своих объятиях, может, скоро будет держать снова, и, однако, между ними все кончено. Ибо о том, что произошло с ним этой ночью, о своих разговорах с двумя старыми простыми женщинами, из которых каждая помешана на свой лад, он никогда не сможет ей поведать. Он подумал о своем дитяти, которое за его короткую жизнь видел всего несколько раз. Это счастье, великое счастье, сказал он себе, что ребенок — девочка. Она подрастет и станет похожа на свою мать. «У женщин, — размышлял он дальше, — у женщин другое счастье и другая правда, чем у нас». Образ Ульрики — маленькой девочки, а также Ульрики вместе с узником из Марибо в лесу снова встал перед ним. Но теперь эта картина не причиняла боли, словно он уже превратился в старика, который мог без душевной скорби позволить тем двоим продолжать счастливую игру под зелеными тенями, меж тем как сам он уходил одиноко, своим путем.

Когда он снова отошел от окна, взгляд его упал на книги, которые он вечером снял с полки, мня найти в них наставление и совет. Он водрузил книги обратно на полку, одну за другой. Ах, как много человеческой мудрости и знаний было собрано здесь в тяжелых, красиво переплетенных фолиантах. Но есть ли хоть в одном из них совет и наставление лично для него?

Перейдя к дальней полке, где хранились книги его детских лет, он наткнулся на маленькую книжечку старых преданий и сказок и вынул ее из ряда. Он дал ей открыться там, где сама книга этого пожелает, и так, стоя у полки, в свете настольной лампы перечел одну из старинных историй.

Был однажды в Португалии молодой король, к которому как-то из своего замка, стоящего высоко в горах, явился с пышной свитой старый полководец его батюшки, не раз приводивший королевское войско к победе, и попросил аудиенций. Король обрадовался случаю поговорить со своим вассалом о выигранных сражениях, повелел принять его с величайшими почестями и сам встал со своего трона и сделал несколько шагов навстречу гостю. Но барон в молчании преклонил колено перед своим государем, поднявшись, тоже не промолвил ни слова, и занеся правую руку, ударил короля в лицо, так что из носа у того хлынула кровь. Разгневанный, как, может быть, никогда ранее, король приказал бросить гостя в глубокое подземелье, соорудить эшафот и поутру отрубить ему голову.

Однако ночью, размышляя об этом происшествии, король решительно не мог его себе объяснить. Он припомнил, как высоко ценил покойный отец этого человека, и рано утром приказал привести к нему барона, велел своим рыцарям отойти подальше, чтобы им ничего не было слышно, и потребовал у барона объяснить истинную причину своего поступка.

«Я скажу тебе, государь, всю правду, — отвечал барон, — пятьдесят лет назад, когда я был молод, как ты сейчас, у меня был верный слуга. И вот однажды потерпев неудачу в некоем любовном приключении, я без всякой причины ударил своего слугу по лицу, так что из носа у него потекла кровь. Слуга этот давным-давно мертв, вражеская стрела настигла его, когда он нес мне в шатер кубок с вином, а в ту пору я уже успел позабыть, что несправедливо ударил его. Но сегодня, когда с высокой лестницы моих лет я могу окинуть взором собственную жизнь, как с высоты своего замка могу окинуть взором свои земли, я вдруг понял, что моя душа алчет возмездия за грех юности. И поскольку я знаю, что удар по беззащитному редко влечет за собой суровую кару, а то и вообще остается безнаказанным, я решил нанести свой удар там, где он навлечет на мою голову самый беспощадный приговор и самое жестокое возмездие. Вот почему, государь, я ударил тебя в твое королевское лицо».