Карен Бликсен - Современная датская новелла

Она обвела глазами небольшую комнатку. Обстановка была простая и бедная, на стенах — несколько картинок божественного содержания. Она вдруг почувствовала, до удивления ясно и отчетливо, что здесь она у себя дома. Честный человек, прошедший через тяжкие испытания, прожил в этой комнатушке свою горестную жизнь. Это было место, где люди трудились, терпеливо снося превратности судьбы и в поте лица добывая свой хлеб. Енсина совсем недавно составила на полку свои учебники, она еще помнила многое из того, что в них было написано, и сейчас в памяти ее всплыла одна картина, один отрывок из книги по естественной истории. Там говорилось о глубоководных морских рыбах, которые настолько привыкают к давлению лежащей над ними водной толщи, что, будучи подняты на поверхность, разрываются на тысячи мелких кусочков. Быть может, размышляла Енсина, она — тоже из породы таких вот глубоководных рыб, способных чувствовать себя дома, в родной стихии, лишь живя под давящей на них тяжестью? И ее отец, а до него ее дед, быть может, были из той же самой породы? Ну а что, продолжала она развивать свою мысль, стала бы делать глубоководная рыба, приведись ей соединить свою жизнь с одним из тех лососей, которых она видела, бывая на речке с Александром, и которые выпрыгивали вверх из воды, устремляясь прямо в водопад, — или не с лососем, а с летучей рыбой — ведь есть на свете и настоящие летающие рыбы? Она встала и, простившись со старым сапожником, вышла на улицу.

Направляясь домой, Енсина заметила невысокого плотного человека в черном пальто, стремительно шагавшего по тропинке впереди нее. Она вспомнила, что уже раньше видела его, — кажется, он даже жил в одном с ними доме. В том месте, где тропинка делала поворот, стояла скамья, с нее открывался великолепный вид на окрестные ландшафты. Человек в черном опустился на скамью, и Енсина, подумав с грустью, что нынче — последний ее день в горах, тоже присела на другом конце скамьи. Незнакомец слегка приподнял шляпу, давеча она приняла было его за старика, но теперь увидела, что ему разве лишь немногим более тридцати. У него было широкое, тяжеловатое, с энергическими чертами лицо и острый ясный взгляд. Немного погодя он обратился к ней с едва приметной суровой усмешкой.

— Я видел, как вы выходили из дома сапожника, — сказал он, — верно, подметки в горах поистоптались?

— Нет, я относила ему жемчужины, — ответила Енсина.

— Вы относили ему жемчужины? — воскликнул незнакомец с комическим изумлением. — То самое, что я всегда стараюсь выманить у него и унести с собой! — У нее мелькнула мысль, что незнакомый господин немножко не в себе. — Этот старик, — продолжал он, — хранит в своей избушке огромный запас наших драгоценнейших старинных национальных сокровищ — истинных жемчужин, если хотите, которые мне, изволите ли видеть, взбрело в голову собирать. Если вы имеете вкус к прелестным детским сказкам или к народным песням, то во всей Норвегии не сыщется человека, который предложил бы вам более богатый их выбор, чем здешний сапожник. Когда-то он мечтал сам сделаться ученым человеком и поэтом, но судьба послала ему жесток испытания, а он в отплату не стал испытывать судьбу и избрал ремесло сапожника.

Несколько помолчав, незнакомец продолжал:

— Мне сказали, что вы и ваш муж — датчане и приехали сюда из Дании в свадебное путешествие. Довольно необычная и рискованная затея, горы здесь высокие и небезопасные. Кому же из вас двоих пришла идея приехать сюда? Вам?

— Да, — ответила она.

— Да, — подхватил незнакомец, — я и сам догадался, что он — та птица, которая, чтоб достигнуть высоты, крылья ветру подставляет, а вы — та струя эфира, что его в лазурь вздымает. Вам знакомы эти стихи? Они вам что-нибудь говорят?

— Да, — промолвила она в замешательстве.

— Высота, лазурь, — произнес он серьезно и задумчиво, откинулся на спинку скамьи и умолк, опершись руками о свою трость.

Немного погодя он вновь заговорил:

— Н-да, суть вещей, — сказал он, — как знать? Мы вот с вами жалеем бедного сапожника за то, что ему пришлось отказаться от своей мечты стать поэтом, прославиться, завоевать людское признание. Но откуда мы, собственно говоря, знаем, не было ли это, напротив, его удачей? Величие, слава, восторги публики! Ежели хорошенько взвесить все за и против, дражайшая сударыня, быть может, лучше для своего же блага держаться от них подальше. Быть может, они на поверку не стоят скромной вывески сапожника и благородного искусства чинить сапоги. Быть может, самое лучшее — разделаться с ними поскорее без всякого сожаления. Что вы на это скажете, прав я или нет?

— Да, я думаю, вы правы, — проговорила она с расстановкой.

Он бросил на нее пронзительный взгляд леденисто-синих глаз.

— Однако! — воскликнул он. — Вот, стало быть, какой совет слышу я от вас в этот чудный летний день: «Знай чеботарь свое кривое голенище!» Разумней, полагаете вы, катать пилюли и смешивать микстуры для страждущего человечества — а заодно и для скотины, — нежели писать трагедии? — Он рассыпался мелким клохчущим смешком. — Воистину, презабавная шутка, блестящий экспромт судьбы, — продолжал он. — Через сто лет вспомнят об этом и напишут в книге: «Одна молодая датская дама посоветовала ему: знай-де свое кривое голенище. К несчастью, он не внял ее совету!» Ваш слуга, сударыня, ваш покорный слуга. — С этими словами он поднялся и твердым уверенным шагом двинулся дальше — она следила, как темная фигурка меж холмов, удаляясь, становилась все меньше.

Хозяйка вышла из дому справиться, нашла ли она сапожника. Енсина стояла и смотрела вслед незнакомцу.

— Кто этот господин? — спросила она.

Женщина заслонила глаза ладонью.

— A-а, вот вы о ком, — сказала она. — Это ученый человек, большой человек. Он приезжает сюда собирать старинные сказки да песни. Но у него как будто даже театр был в Бергене, и он сам писал для него комедии. Его зовут господин Ибсен.

Наутро их уведомили, что пароход прибудет ранее назначенного часа, и им нужно было спешно трогаться, в путь. Хозяйка послала сынишку к сапожнику за жемчугами Енсины. Путешественники уже уселись в кабриолет, когда мальчонка, запыхавшийся, примчался обратно, шлепая своими босыми ногами, и протянул ей бусы, завернутые в вырванный из книги листок и перевязанные просмоленным обрывком бечевки. Енсина развязала сверточек и собралась пересчитать жемчужины, но в последний момент раздумала и вместо этого надела ожерелье на шею.

— А пересчитать их не надо? — спросил ее Александр.

Она обратила к нему испытующий взор.

— Нет, — сказала она.

Всю дорогу она ехала молча. Его слова продолжали звучать у нее в ушах: «А пересчитать их не надо?» Она сидела рядом с ним в кабриолете, как триумфатор на своей колеснице. Теперь она знала, что чувствует триумфатор.