Эйвин Болстад - Лотерейный билет

— Нет, не можем, — настаивал Пауль.

— Ну, тогда пусть лежат, — уже более решительно проговорил Уле, — мне пора идти, пусти же мою руку!

Но Пауль крепко вцепился в брата, и если бы тот стал вырываться, то стянул бы на пол скатерть вместе с кофейными чашками.

— Вы что, задумали оставить нас за бортом? А, Уле?

Брату пришлось сесть, лицо его побагровело, и он ответил:

— За бортом? Нечего все переворачивать с ног на голову. Я думал, тебе уже давно надоело играть. Ты ведь постоянно высмеивал идиотов, которые тратят на это время. Ты говорил, что видишь в этом одну из тенденций распада… Да и все, о чем ты тут сейчас разглагольствовал…

— Это просто трепотня, за которой мы прячемся, — с жаром возразил Пауль, — я никогда не говорил, что хочу бросить игру!

— Но ты и не говорил, что хочешь продолжать, — сказал Уле.

— По субботам или воскресеньям мы, точно изголодавшиеся волки, сидели у приемников, — сказал Пауль, глядя в пространство странно застывшим взглядом, — я хранил квитанции спортивной лотереи, надеясь на случайный выигрыш, который изменил бы мою жизнь и наполнил бы ее смыслом, и вот это наконец произошло. Ну что, милый братец, каково предавать родных? Ты небось с такой же легкостью положил бы в карман иудины сребреники, даже если бы речь шла не только о братских узах, а и о других ценностях? Как насчет религии, родины, а? Ну, что молчишь?

— А что мне отвечать на твои бредни? — упрямо возразил брат. — Ты всегда берешь горлом, тут мне с тобой не сравняться. Но и у меня есть определенные обязанности перед нашими родителями, расходы, о которых ты…

— «Никогда не думал», — подхватил Пауль. — Это одна из многих лживых выдумок Магды, и вот теперь ты прибегаешь к ней, чтобы убаюкать свою совесть?

Люди за соседними столиками начали коситься на них. Уле смущенно заерзал на стуле, но Пауль продолжал сидеть прямо и невозмутимо.

— Нам тут больше нельзя оставаться, — сердито прошипел Уле. — На нас все смотрят. Ты что, скандал хочешь затеять?

— Хватит вилять, дорогой братец! — громко и отчетливо проговорил Пауль. — Говори прямо, намерен ты поделиться со мной или нет?

— Это еще не решено, — тихо ответил Уле. — Я думал, у тебя пропал интерес. И ты не оплатил свою часть, это замораживание средств. Честно говоря, я и сам охладел к этому. По чистой случайности зашел я в табачный магазин в минувшую среду. Ну а если совсем откровенно, то в этот раз инициатива принадлежала Магде. Целиком и полностью! Иначе купон не был бы отослан. Понимаешь разницу?

— Ах, вон что! Она нашла так называемую юридическую зацепку, чтобы увильнуть, — сказал Пауль, не меняя положения. — Знаешь, у меня такое чувство, будто дело теперь уже не только в деньгах. Мне кажется, между нами рушится нечто более прочное, более исконное.

— Не припутывай сюда чувства, — зло сказал брат, — ты ведь и сам делец до мозга костей. Только что ты вышвырнул на улицу кормильцев многих семей. Тебе казалось, что ты бьешь по лицу ребенка. И ничего, пережил ведь! Так что не будь сентиментальным.

Пауль сидел, раскачиваясь над столом, словно сомнамбула. Они уставились друг на друга как загипнотизированные. В заострившихся лицах сквозь свирепое выражение проступала боль, оба напоминали смертельно раненных животных.

— Да, мы с тобой настоящие живодеры! — хрипло выкрикнул Пауль. — Мне кажется, будто мы волочим друг друга по грязи. А вы с Магдой по уши барахтались в ней, поджидая моего возвращения. Когда представляется случай урвать лишний кусок, мы превращаемся в самых настоящих свиней, хотя и чувствуем, что это грозит распадом личности.

— Тебе бы пастором быть или членом парламента, — боязливо, но все еще агрессивным тоном сказал Уле.

Внезапно за стулом вырос старый кельнер и, понизив голос, произнес:

— Я просил бы вас продолжить дискуссию в другом месте.

— Ол райт, ол райт, Стефансен, мы уже успокоились, — сказал Пауль, не сводя глаз с Уле. Когда старик отошел, он заговорил снова:

— Ты прав, брат. Я выбросил их на улицу — кормильцев семей, как меня самого выбросили бы в этом автоматизированном мире. Я в западне, брат! Выщелочен и выжжен дотла. И я готов на все, даже если весь остаток жизни я не посмею взглянуть на себя в зеркало.

— Брось ломать комедию, — сквозь зубы процедил Уле. Лицо его смертельно побледнело. — Купон не твой! Он Магдин, с какой стороны ни посмотри — и с юридической, и с моральной. Она велела мне отнести купон, когда сам я уже отказался от игры. Это была ошибка, что я поставил на нем свое имя!

— Смотрите не просчитайтесь, — изменившимся голосом проговорил Пауль. — Мне известно, каким образом ты присвоил себе магазин, а я оказался ни с чем! Мы должны были поделить его. Тогда ты не был так щепетилен насчет закона и морали. Что, испугался, братец? Публичное перемывание грязного белья! А? Интересно, как перенесет это твоя аристократка Магда? А что скажут ее новые светские друзья, к которым ей наконец удалось втереться? А ты и твои клубы, куда ты чуть ли не на коленях вполз? Мне-то на все это наплевать. По мне, все это трын-трава, лишь бы получить свою долю. А иначе я и вправду выложу карты на стол.

— Это ничем не прикрытый шантаж! — выкрикнул брат.

— Да, — резко ответил Пауль. — Я возьму из банка те двенадцать тысяч, которые мы скопили на загородный дом. Я продам наш участок, который куплен только ради того, чтобы баба твоя могла фотографировать его и хвастаться им. Я соскребу все свои деньги до единого эре. Я ничего не пожалею для того, чтобы показать ваши истинные побуждения, твои и Магдины, показать, чего стоят ваши родственные чувства. Вся ваша фальшь будет как на ладони…

— Ты добьешься лишь того, что тебя выгонят в шею, — закричал брат, теперь уже не скрывая злобы. — Не станут они держать у себя опозоренного инспектора! И позволь тебе напомнить, что это я одолжил тебе денег на пылесосы, которые ты выдал за проданные, чтобы ввести в заблуждение фирму. Ты обманом добился их доверия!

— Плевать мне на это, — скрипучим голосом возразил Пауль, — если я выиграю процесс, я все равно уйду от них и открою свое предприятие. Я оплачу свои счета, у меня будет новый автомобиль, у жены моей вилла и две шубы, а у детей — все то, что им нужно, потому что я вырву у тебя свою долю, чего бы это мне ни стоило.

Уле чуть приподнялся и стукнул кулаком по столу.

— Это шантаж! — закричал он в страхе и бешенстве, и на глазах его выступили слезы.

И теперь слезы слышались в каждом произносимом ими слове, а слова становились все более жестокими, все более низкими.

Казалось, их затягивает в зыбучие пески, и тем глубже, чем энергичнее они пытаются выбраться на поверхность. Они стояли друг против друга, не замечая, что люди, сидевшие вокруг, тоже вскочили с мест, кто с чашками и салфетками, а кто с пустыми руками, готовые разнять их. Все замерли. В ресторане стало так тихо, что слышно было каждое слово: