Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Однажды утром в Сайгоне она спросила, что это было такое.

— Вся эта война, — сказала Кэтлин. — Почему люди посходили с ума и набросились на других людей?

Я покачал головой.

— На самом деле не посходили с ума. Просто одни хотели одного, а другие хотели другого.

— А чего хотел ты?

— Ничего. Остаться в живых.

— И все?

— Да.

Кэтлин вздохнула.

— Ну, я совсем этого не понимаю. То есть почему даже сюда ты попал с самого начала?

— Не знаю, — сказал я. — Потому что так было надо.

— Но почему.

Я попытался найти какие-то слова, но в конце концов пожал плечами и пробормотал:

— Это что-то таинственное. Сам не знаю.

Остаток дня Кэтлин была очень тихой. Зато вечером, перед тем как лечь спать, положила мне руку на плечо и сказала:

— Знаешь что? Иногда ты совсем чудной, а?

— Ну, не думаю, — сказал я.

— Да, очень. — Она убрала руку и нахмурилась, глядя на меня. — Вот ты приехал сюда. Какая-то глупость происходила много лет назад, и ты никак не можешь ее забыть.

— И это плохо?

— Нет, — сказала она тихо, — это чудно.

На второй неделе августа, к концу нашего путешествия, я и устроил эту дополнительную поездку в Куангнгай. Туристская программа была отличная, но я с самого начала хотел свозить дочь в места, где бывал солдатом. Хотел показать ей Вьетнам, из-за которого просыпаюсь по ночам, — тенистую тропу за деревней Микхе, грязный старый свинарник на мысе Батанган. Однако времени оставалось мало, и пришлось выбирать. В конце концов я решил привезти ее на этот клочок земли, где умер мой друг Кайова. Это казалось приемлемым. И кроме того, у меня здесь было дело.

Теперь, глядя на это поле, я думал, не ошибка ли это. Все было слишком обыкновенно. Стоял спокойный солнечный день, и поле было вовсе не тем полем, которое я помнил. Я представил себе лицо Кайовы, его манеру улыбаться, но, вспоминая, ощущал только досаду и неловкость.

Позади послышалось хихиканье. Переводчик показывал Кэтлин фокусы.

Все изменилось.

Теперь здесь птицы и бабочки, мягкий шелест живой природы. Внизу, в земле, несомненно, еще были наши следы: фляги, патронташи, котелки. Это маленькое поле, думал я, так много поглотало. Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя, как в человека, наделенного хоть малым, но достоинством и храбростью. Однако подлинного чувства во мне не поднималось. Его попросту не было. После той долгой ночи под дождем я как будто окаменел изнутри, исчезли все иллюзии; прежние амбиции и надежды утонули в грязной земле. Прошли годы, но леденящий холод так и не исчез до конца. По временам я не способен на сильные чувства — печаль, жалость, любовь, страсть — и почему-то виню это поле за то, каким я стал, виню его за то, что оно унесло человека, которым я когда-то был. Двадцать лет это поле воплощало собой всю погибель, которой обернулся Вьетнам, всю эту пошлость и ужас.

Теперь оно стало тем, что оно есть. Плоским, безотрадным, неприметным местом. Я пошел к реке, пытаясь отыскать хоть какие-то знаки на местности, но ничего не нашел, только бугорок, на котором Джимми Кросс расположил в ту ночь свой командный пункт. И ничего больше. Некоторое время я наблюдал за двумя старыми крестьянами, работавшими под горячим солнцем. Сделал еще несколько фотографий, помахал крестьянам и вернулся к джипу.

Кэтлин легонько кивнула мне и спросила:

— Ну, надеюсь, ты получил удовольствие?

— Это точно.

— Теперь можем ехать?

— Через минуту. Ты пока отдыхай, — сказал я и нашарил за задним сиденьем джипа холщовый сверток, который привез из Штатов.

Кэтлин прищурилась:

— Что это такое?

— Одна штуковина, — отговорился я.

Она снова посмотрела на сверток, выпрыгнула из джипа и двинулась за мной через поле. Мы прошли мимо командного пункта Джимми Кросса, мимо места, где Кайова ушел под воду, и дальше, туда, где поле у реки переходило в болото. Я снял ботинки и носки.

— Ладно, — сказала Кэтлин, — что дальше?

— Немного поплаваю.

— Где?

— Прямо здесь, — сказал я. — Ты обожди.

Она смотрела, как я разворачивал холстину. Внутри был старый охотничий топорик Кайовы.

Я разделся до трусов, снял наручные часы и вошел в воду. Ногам было тепло в воде. И сейчас же я вспомнил это ощущение: мягкое, жирное дно. Глубина здесь была дюймов восемь.

Кэтлин занервничала. Смотрела на меня искоса, руки дрожали.

— Послушай, это глупо, — сказала она. — Здесь и намокнуть трудно. Как ты будешь здесь плавать!

— Я сумею.

— Но это же не… Это Бог знает что, только не вода, это каша какая-то.

Она зажала нос и смотрела, как я шел глубже, пока вода не достала до колен. Грубо говоря, это здесь, решил я; сюда мы вернулись, чтобы выкопать Кайову, и Митчел Сандерс нашел его рюкзак. Я опустился на корточки, потом сел на дно. И снова это ощущение узнавания. Вода доходила до середины груди, она была глубокого зеленовато-коричневого цвета, почти горячая. По поверхности скользили маленькие водяные жучки. «Как раз здесь», — подумал я. Наклонился вперед, воткнул рукоять в морское дно, разжал руку, и топор под собственным весом ушел в глубину. Крошечные пузырьки пробежали по поверхности.

Я хотел сказать что-нибудь достойное случая, что-нибудь значительное и правильное, но ничего не выходило. Посмотрел на поле.

— Ну, ладно, — выговорил я наконец. — Сделано.

Голос прозвучал странно. Шероховатый, как скрип мела, полный чего-то такого, о чем я прежде не знал. Я хотел сказать Кайове, что он был великолепным другом, лучшим из лучших. Но все, что смог сделать, — это шлепнуть руками по воде.

Солнце слепило глаза. Двадцать лет. Словно это было вчера и словно никогда не было. Может быть, я в некотором роде сгинул вместе с Кайовой и теперь, через двадцать лет, наконец выбрался обратно. Жаркий полдень, сверкание августовского солнца, и война кончилась. Несколько минут я не мог сдвинуть себя с места. Словно просыпаясь от летней дремы, еще лениво и медлительно, вокруг меня собирался мир. В пятидесяти метрах на поле стоял старый крестьянин и смотрел на меня вдоль дамбы. Лицо этого человека было темным и торжественным. И пока мы вглядывались друг в друга, я почувствовал, как что-то закрылось в моем сердце и что-то другое распахнулось. На секунду подумалось, что старик может подойти и мы немного поговорим о войне, но вместо этого он подхватил лопату, поднял над головой и угрюмо держал ее так некоторое время — как флаг. Потом опустил лопату, сказал что-то своему товарищу и снова начал копать неподатливую сухую землю.

Я встал на ноги и вышел из воды.

— Что за грязища, — сказала Кэтлин. — Перемазался дрянью, выглядишь, как… Обожди, расскажу маме, она, наверно, велит тебе спать в гараже.